На улице мороз и сугробы. Календарная весна наступила, но зима заняла круговую оборону и не сдается. Весна толкается свежим мартовским ветром, шумит и стреляет капелью, палит солнцем — ничего не выходит. У весны есть несколько дневных часов. У зимы вся ночь.

Зима в этом году тяжелая, плотная, изматывающая. Навалилась, словно ватный матрас. Давит. Никакого удовольствия. Чересчур много снега. Теперь все боятся весеннего наводнения: снег не успевают убирать, начнет таять — потонем. Выйдет из берегов юркая Карповка, подтолкнет Неву. Каналы проснутся и тоже начнут толкаться. А Нева спит пока в ледяном панцире. Снег будет падать на панцирь. Лежать ему станет скучно, он начнет таять и побежит на Васильевский остров. И обязательно затопит. И опять закроют метро.

Подбадриваем друг друга, но каждая из нас хочет цветов. Мужских восхищенных глаз и сильных рук. Все просто: для счастья нужны глаза и руки.

Я звоню Маринке.
— Пошли покупать резиновые сапоги!
— Зачем?
— Говорят, будет очень мокро, когда станет таять снег. Кожаные развалятся, а в резиновых можно жить.
— В резиновых жить нельзя. Потому что нога не дышит…

Нога не дышит. Зато будет тепло. Как в парнике. И мы идем, тем более, сегодня международный женский день. Надо же как-то развлекаться.

Нам по тридцать. Нам уже по тридцать, нам еще по тридцать. Это как посмотреть, с какой стороны. В прошлом году нам было по двадцать девять, тогда можно было сказать, что нам «чуть за двадцать». Не уточнять же. Чуть за двадцать и все тут. А теперь так не скажешь. Четвертый десяток…

Как в парнике.

Мы бредем по улицам, жмемся друг к другу. Большей частью молчим, иногда шутим о «гинекологическом празднике». Гордимся тем, что не признаем этот странный, почти банный «женский день». Гордимся тем, что слегка его презираем — что за праздник такой, по половой принадлежности? Мы выше этого!

Подбадриваем друг друга, но каждая из нас хочет цветов. Мужских восхищенных глаз и сильных рук. Все просто: для счастья нужны глаза и руки. Нам по тридцать, у нас все есть: образования, работы-карьеры, самодостаточность… У Маринки даже машина есть, а у меня своя собственная квартира. А вот рук, глаз, губ нет. И, оказывается, что и смысла нет. Но об этом мы молчим…

Мы идем за резиновыми сапогами, Маринка хочет непременно на каблучке. Теперь и такие есть, красивые и модные.

Маринка вообще любит себя украшать красивым и модным. Ей кажется, что если украшать, то найдутся глаза и руки. Я не понимаю — зачем? Маринка и так красивая. Блондинка с серыми глазами. Ей не нравится, что у нее серые глаза. Она считает, что должны быть карие — порода! Была бы блондинка с карими глазами. Поэтому Маринка купила себе два комплекта линз — карие и зеленые. Теперь она меняет глаза: иногда носит свои, серые, а иногда носит то карие, то зеленые. Говорит, что это интригующе.

Ругает меня — надо за собой следить и себя украшать! А я не украшаю. Мне тридцать, а я хожу так, как ходила в пятнадцать — в кроссовках, джинсах, свитере. Завязываю хвост. Почему-то я не думаю, что руки и глаза появятся, если я надену юбку и туфли на шпильке. Точнее, не думаю, что появятся необходимые мне глаза и руки. А другие мне не нужны…

Мы бродим по магазинам, убиваем праздник. Дома сидеть невозможно, дома сидишь в напряжении и ожидаешь телефонных звонков.

Маринка говорит, что в нашем возрасте так нельзя. Молодые дышат в спину, готовы толкнуть. Я не соглашаюсь. Если молодые готовы, то мы, значит, старые? Я не ощущаю себя старой. Я вообще не чувствую возраста, о нем напоминает лишь календарь. Но в календарь можно же и не смотреть…

В нашем возрасте ровесницы замужем, с детьми. Это семья. Семь Я. А мы с Маринкой друг у друга одни. Маринка кривит губы: «Не хочу быть клушей-наседкой-домоседкой!» Она врет. Потому что хочет быть наседкой, этого в «нашем возрасте» все хотят. Только не все признаются.

Мы бродим по магазинам, убиваем праздник. Дома сидеть невозможно, дома сидишь в напряжении и ожидаешь телефонных звонков.

Маринка вдруг вспоминает: Клара Цеткин боролась за права женщин, доборолась-таки до равноправия, теперь мы имеем день равных прав с мужчинами. 8 марта.
— А давай и мы реализуем наши равные права, зря, что ли, Клара боролась?

Я соглашаюсь — я знаю, о чем говорит Маринка. Мы покупаем водку, много острой и плотной еды, едем ко мне. Накрываем на стол, охлаждаем водку. Если у мужчин есть право пить водку, то почему его нет у нас?

Наливаем на глоток. Пить большими дозами мы не умеем. Чокаемся, но пьем молча. Какие уж тут тосты? Впрочем, можно было бы выпить за Клару Цеткин. А потом еще за Розу Люксембург, пусть и ей будет приятно.

Маринка смотрит на меня:
— Тебе не кажется, что это — верх пошлости? Сидят две стареющие тетки и пьют водку.
— Мне не кажется.

Мне не кажется, что мы — стареющие. Я плохо понимаю, что такое старость. Мне кажется — старость — это когда ничего уже не хочется. Просто затихнуть и ждать, когда все само закончится. Но это может быть в любом возрасте. Даже в 17…

А нам всего хочется. Просто мы слегка запутались в этих равных правах. От этого мы иногда грустим и нам холодно.

Особенно холодно в международный женский день.
Но это не страшно.
Он всего лишь один раз в году…