За лесами, за долами, за широкими морями, ощерившись на весь мир стальными зубьями гор, раскинулось с запада на восток, с севера на юг заколдованное царство Сурамия. Реки в том царстве полноводные, земли обильные, а жители добрые да доверчивые — каждому государю, на престол взошедшему, веруют истово. Любое слово, Царем изреченное, подданные трепетно из уст в уста передают, дабы не запамятовать, портрет Государя замест иконы в красном углу да над детскими кроватками вешают.

Впоследствии, охолонув маненько, клянут сурамийцы бывшее Величество на чем свет стоит — ну дык это потом. Так уж в Сурамии издревле повелось — как тока прежний Царь сковырнулся, так новый правитель все беды-злосчастья на него сваливает. И мор-де на скотину по вине бывшего Царя напал, и реки из-за него, злыдня, обмелели, и народ из-за него, упыря, оголодал. Но покамест Государь на троне восседает, подданные души в нем не чают, имя царево на колпаках гладью вышивают.

Про колпаки особливо поведать надобно. На головах сурамийцев круглый год уборы одного цвету красуются: зимой меховые, летом льняные. Десять веков, почитай, сей доброй традиции. Всякий царь, на трон усевшись, перво-наперво «Указ о колпаках» издает, где повелевает всем жителям носить, не снимая ни днем, ни ночью, колпаки единого колеру.

Но покамест Государь на троне восседает, подданные души в нем не чают, имя царево на колпаках гладью вышивают.

Так, первый царь Сурамии желал видеть подданных токмо в пурпуровых клобуках, второй — токмо в лазоревых, пятый — в охряных. Добрые сурамийцы угождать Государю за особое счастье почитают. Любо-дорого, коль Царь-батюшка за тебя душой радеет, вдвойне отрадно, когда каждый вздох твой царским Указом прописан, а голова токмо для ношения колпака предназначена.

Однако ж и в царской династии без урода не обошлось, взошел раз на сурамийский трон царь Рогмун — редкостный бездельник и горлопан, все норовил новые, прогрессивные порядки в старом царстве завесть. Такое вытворял — противно вспоминать. На птицах железных за моря летал, на чужеземном наречии калякал, с погаными иноземцами якшался, обычаи их супостатские выведывал. А выведав, норовил чуждые моды бедным сурамийцам привить.

Самое нелепое учудил Рогмун спервоначалу, дозволив жителям своего царства любые колпаки носить, кому какие нравятся — хоть серо-буро-малиновые в крапинку. А ежели кому колпак не по нраву, тот волен кепку, чепец аль шляпу любого фасону на бошку нахлобучить, аль вовсе с непокрытой головой ходить.

Отродясь такого в Сурамии не бывало, дабы смерд сам себе мог колпак выбирать, какой ему приглянется. И началась в народе суматоха да паника, без привычки-то: колпаки в голов сдергивают, словеса громкие выкрикивают — шум да гам да непотребство всякое. Поглядели министры да генералы на разброд сей, да и заточили Рогмуна в башню высокую, а потом и вовсе в монастырь сослали, дабы о душе подумал, а на царство нового Царя посадили. И настала благодать во всей Сурамии от края до края.

Царь Ошлуп древнюю традицию чтил непреложно. Посему повелел он всем сурамийцам власы и бороды коротко постричь, дабы выражение лиц видно было, а на головы серые колпачки надеть, всенепременно одного фасону. Токмо Царь на голове не колпак, а корону носил, да дочь его в серой шляпке щеголяла. А поскольку имени Принцессы никто из подданных не ведал, то люди ее так и прозвали — Серая Шляпочка.

А поскольку имени Принцессы никто из подданных не ведал, то люди ее так и прозвали — Серая Шляпочка.

Взбунтовались было некоторые шалопаи, привыкшие при Рогмуне что попало на бошки напяливать, да не тут-то было! Быстро урезонили смутьянов опричники царские — негоже, дескать, гордым сурамийцам заморские обычаи перенимать. Поелику в царствах заморских лютые враги царства обретаются, кои норовят великую Сурамию с лица Земли стереть. Енти супостаты окаянные спят и видят, как наши сероколпачники ихние пижонистые шляпки да береты на себя нацепят, да только не бывать этому! Ибо привык сурамиец веками колпак свой носить да без царя в голове жить, иначе с ним, болезным, кирдык приключится.

Правил царь Ошлуп твердой рукою семь лет, а на восьмой вот что приключилось. Пожаловал к Царю как-то на аудиенцию великий астролог всея Сурамии и ввел он Государя в смятение великое. Предсказал маг Ошлупу, что дочь его единственная, Серая Шляпочка, страстно полюбит иноземца в желтой шляпе и уедет с чужаком прочь из Сурамии. А еще поведал великий маг Царю, что впервые Принцесса узрит молодца ночью безлунной, и прельстит ее чужеземец речами пылкими.

Зело опечалился Царь, созвал мудрецов да советников, велел землю им носом рыть, но спасти Принцессу от иноземца проклятого. Долго думали мудрецы и вот что надумали: пущай-де отныне Серая Шляпочка, во избежанье роковой встречи, токмо в каменной башне почивает. А врата сей башни высокой пущай стражники по ночам стерегут, глаз не смыкая.

На том и порешили. Позвал Ошлуп дочь ненаглядную, объявил ей волю отцовскую. Поплакала Серая Шляпочка, да делать нечего — надобно батюшкину волю исполнять. Постелили ей слуги постель пуховую в башне каменной, ковер мягкий на пол постлали, водицы студеной да сладостей разных в корзинку положили, дабы дочь царская могла горькую тоску подсластить, коль зело взгрустнется.

Осталась девица в башне одна-одинешенька, начала ко сну собираться. Стала сарафан через голову стаскивать, да и зацепилась подолом за выступ в стене. Дернула платье раз, дернула другой — глядь, вылетел из стенки камушек гладкий. А за ним — пещерка малая, тайник чей-то. А в тайнике том — шарик блестящий, светом мягким светится.

Поплакала Серая Шляпочка, да делать нечего — надобно батюшкину волю исполнять.

Скумекала Шляпочка, что перед ней нофай волшебный, о коем в царствование Рогмуна слухи по всей Сурамии ходили. Якобы привез из-за окияна Рогмун магический шар: коль потрешь его, видения разные из ниоткуда возникнут — страны далекие, города заморские, звери диковинные да люди чудные. А коли шару слово молвить, то он тебе ответствовать станет. Болтали люди, что Рогмун с магическим шаром не расставался, в заточенье замест портрета супруги возлюбленной с собой взял.

Серая Шляпочка девицей была любопытною, до всяких чудес охочею. Повертела она шар волшебный и так и этак, подивилась на зверушек забавных, на города заморские, а потом взяла да и потерла диковинку. И явился ей в шаре добрый молодец — косая сажень в плечах, на голове шляпа желтая, на устах улыбка ласковая играет. Забалакал было молодец на чужеземном языке, но, заслышав говор девицы, заговорил с ней на сурамийском наречии…

С тех пор Ноури (так звали Принцессу) с нетерпеньем ждала захода солнца, дабы удалиться в свою темницу. Сто ночей проворковала она с дружком милым, много диковинного от него услыхала, но страшнее всего оказалась история о ее родимой стране.

Надобно заметить, что в самой Сурамии никто и не догадывался, что на царстве родном много веков проклятье лежит. Сохранились, однако ж, стародавние свитки, в коих сказывалось, как могучий чародей Гучкул прилетал встарь из-за моря-окияна свататься к сурамийской красавице Омюди, да только отказала ему прелестница.

Обиженный отказом, наслал Гучкул проклятие на Сурамию на сто веков кряду, а заключилось оно вот в чем. Все цари Сурамии, даже самые мудрые и милосердные, со временем обращались в оборотней — кто в тигра страшенного, кто в осла глупого, кто в лиса хитрого али змия поганого. Вот и царь Ошлуп, по первости зело о силе и славе страны радеющий, да о подданных денно и нощно сокрушающийся, оборотится со временем в волка лютого. А рассеются чары тогда лишь, когда Царь вместо короны желтую шляпу наденет.

Стала принцесса думу думать — как ей батюшку расколдовать да со всей Сурамии страшное заклятье снять.

Как услыхала сие бедная Ноури, так и зашлась рыданьями. Вспомнила, как однажды, грозы испужавшись, постучала она в отцовскую опочивальню и услыхала оттуда рык звериный да вой волчий. Сомлела с испугу царская дочь, да после решила — то за оконцем ветер воет, да деревья от ветра трещат. Ан вон оно как все обернулось-то.

Стала принцесса думу думать — как ей батюшку расколдовать да со всей Сурамии страшное заклятье снять. Да что ж тут придумаешь — не найти ей во всей Сурамии желтой шляпы… А Коув (так дружка ее звали) хохочет:

— Да что тут думать, драгоценная моя Ноури! Коль люб я тебе, выходи за меня, и дело в шляпе. Я на птице стальной прилечу — жизни, не то, что шляпы, ради дела такого не пожалею…

— Люб ты мне, сокол ясный, зело люб! Да токмо должон ты моей руки у батюшки просить, а он ни в жизть нам благословенья не даст. Потому как у нас, в Сурамии, отдать дочь за чужака завсегда почиталось худшим из зол. Страшнее мороза трескучего и жары иссушающей, войны кровопролитной и чумы бубонной. А ежели заслышит батюшка о любви моей грешной, то откроет сундук заветный, достанет оттуда палицу разящую, кинет ее в небо синее да и сожжет страну твою с тобой заодно. Так что не быть нам вместе, не целовать мне тебя в уста сахарные.

Заплакала принцесса, оттолкнула от себя шар магический, упал он на каменный пол и разбился вдребезги...

Всю ночь прорыдала Ноури, а поутру глядь — стоит в опочивальне Коув в желтой шляпе, улыбается. Бросилась Ноури ему на грудь, стала обнимать-целовать, причитаючи:

— Что же ты наделал! Разве не ведаешь, кто мой батюшка?

Снял Коув с милой серую шляпу и надел ей на голову свою, желтую.

— Ступай к отцу и скажи ему, что ночью шляпа твоя сама собой цвет поменяла — была серой, стала желтой.

— Ступай к отцу и скажи ему, что ночью шляпа твоя сама собой цвет поменяла — была серой, стала желтой. Заколдовали ее, мол, не иначе. А как надела ты ее на голову, так мысли людские для тебя ясны стали. Захочет Царь примерить твою шляпу, чтоб мысли министров и подданных прочесть, напялит ее на лысину… тут и проклятью конец.

Принцесса так и сделала. Вошла в царские покои в желтой шляпе, напугала отца до полусмерти.

— Откуда у тебя эта гадость? — возопил Царь.

Но узнав о чудесном свойстве ея, захотел и сам этакое чудо примерить, тем паче с дочкиной головы уж больно непотребный убор сдернуть хотелось. Как только очутилась желтая шляпа на голове Ошлупа, стал он нормальным человеком, мудрым и справедливым правителем.

Cыграли мололдые свадьбу веселую. Пришли к ним на свадьбу гости — все в разноцветных шляпах и шапках, а кто и вовсе без оных.

Тут и сказочке конец. А кто слушал — молодец.