Трудно писать о близких, о любимых людях. Не хочется их обидеть нечаянно. Однажды в зарисовке о музыкальной школе - ее опубликовали в ачинской газете, я захотела поблагодарить учителей за то, что сегодня знаю, люблю и чувствую музыку. Но при этом сделала нетактичный ход по отношению к мужу: вроде как знаю музыкальную литературу лучше него, а он музыкант. Но тот грех он мне давно простил, хотя я бы на его месте злилась долго.

А сейчас его нет рядом, он на работе, в сорока минутах от меня и его могу представить себе его худое смуглое лицо. Оно смугло всегда, что зимой выглядит чуть-чуть вызывающе - привлекательно и немного по чужому, по южному.

Мне трудно описать это лицо, хотя я знаю его на ощупь и, пожалуй, лучше, чем свое. Маленький рот с виднеющимся сколом на зубе, ямочка на подбородке, почти всегда щетина - бриться не любит, ровный нос в смешных веснушках, продлевающих детство, глаза почти черные. Иногда они бесконечно-теплые, хорошие глаза Маленького Принца, иногда это ртутные бусины злой куницы, готовой броситься и укусить, и даже длинные ресницы не смягчают этот взгляд. А еще это глаза любовника, и тогда ночь добавляет в их черноту свои густые чернила и отбрасывает нас к другим берегам, знакомым и незнакомым, к горячим зыбким пескам… И мы подходим к вратам рая нагие и счастливые, как дети, для которых всё ещё впереди.

Мы познакомились 20 декабря 1997 года в общежитии Академии Жуковского на улице Красноармейской. Андрей тогда служил в оркестре, играл на тромбоне. Особенно часто были "жмура" - похороны высокопоставленных военных или ФСБэшников. После он приносил колбасу или полбутылки водки - свою долю.

Мы встретились случайно и закономерно, как случается всё в этом мире. Конец декабря, в Москве идут дожди, настраивая на коньяк и тишину. Я ждала подругу у дверей ее комнаты в общежитии. Она появилась и не одна. Рядом шел Андрей, худенький, высокий двадцатилетний мальчик в неромантическом военном нательнике и в трико с вытянутыми коленями. Он нес стиральную машину - брал у Таньки напрокат. Мы прошли в комнату, машина была поставлена на пол, мы украдкой, как школьники, посмотрели друг на друга и нас представили.

Через час он пришел к нам на ужин, к моему удивлению, принес початую бутылку самогонки. Я пила ее впервые.

… Потом были танцы при слабом свете лампочки в коридоре, громкая музыка и "энергичные танцы", которые я с годами разлюбила. Наступила ночь, и подруга, ложась спать, выставила нас за дверь, видя, как я стала целовать Андрея, выставила, как нашкодивших котов.

Когда я сказала Андрею, что учусь в МГУ и через два года, возможно, уеду домой в Сибирь, он возразил:
- Может, и не поедешь.
Так мы стояли в холодном коридоре, пока не рассвело.

На следующий день Андрей с приятелем пошли в метро - "на штырку", с трубой и гитарой. У Андрея появилась девушка, то есть я, и меня нужно было не то чтоб развлекать, меня нужно было кормить, когда я приходила в гости. Штырка - это отдельная история. Там случались и курьезы. Например, один человек вместо денег бросил им пачку риса, потом решил, что слишком сильно, и заменил рис гречкой.

Я жила в Ясенево, он - на "Динамо", я звонила ему с юга Москвы на север, телефон он брал у Витьки Щедрова, его будущего свидетеля. Однажды я пообещала позвонить ему в девять вечера, он взял телефон и ждал моего звонка. Ровно в девять я постучала в его дверь, мне хотелось удивить Андрея.

Он был совсем из другой среды, всю жизнь прожил в Белгородской области, в своем деревянном доме, рано потерял отца. Летом подрабатывал на уборке зерна, умел водить комбайн, а в шестнадцать лет провел воду в дом.

Я же была из образованной, книжной семьи, часто мыслила отвлеченными понятиями, чувствовала себя интеллектуалкой, думающей о судьбах мира. Когда я пыталась рассказать Андрею, как мне плохо, потому что не знаю, как жить дальше, он как-то резко обрывал меня на полуслове и говорил "дует из-под двери, законопатить щель надо" или "давай борща поедим".

Я знала кое-что об искусстве, он отличал цветущую вишню от яблони, соловья от сойки. Я изъяснялась более или менее грамотно, он смешил или раздражал меня (в зависимости от настроения) словечками вроде "застегайся". Через десять месяцев мы поженились, и когда его мать сошла с поезда и велела ему "застегаться", он поправил её.

Сейчас мы часто говорим друг другу, что тем, чего мы добились в столице - пусть немногим, обязаны друг другу. Причем, каждый из нас утверждает, что другой в большей степени. Наверное, оба правы. Порой мы ссоримся, как подобает нормальным супругам: со слезами, истериками, сигаретами, битой посудой (надеюсь, хозяйка об этом не узнает), летающими подушками, угрозами развестись завтра же, уехать к маме в Ачинск, уехать к маме в Губкин, хлопанием дверей, уходом спать на кухню на растрепанном матрасе с вываливающимся ватином. Всё, как у людей. Как нужно. Или не нужно? Ведь приходят дни, когда мы становимся "заями", "кисами" и "малышами". Но в этом и есть семейная диалектика.