Дед мой, как, наверное, и все старики, немного с чудинкой. Бывает, отчебучит что-нибудь — прямо хоть стой, хоть падай. Да за примером далеко ходить не надо. Вот недавно, пошел дед, как обычно, утром мусор выносить. А надо сказать, что это простое ежедневное действие дед превратил в какой-то ритуал. На улицу он редко выходит, ноги больные, живем мы на седьмом этаже, а лифтом упрямый старик пользоваться наотрез отказывается. Но вынос мусора по утрам — это для него дело святое.

Ровно в 9.30 наполненное мусором ведром уже ждет в коридоре. Дед, не спеша одевшись, прилепит на седую лысоватую голову плоский блин выгоревшей от старости кепчонки, потом пошарит в кармане, проверит — не забыл ли взять с собой папиросы, удовлетворенно скажет: «Ага, туточки!» и, взяв ведро, начнет медленно, придерживаясь одной рукой за перила, спускаться вниз. Выполнив свой долг, дед непременно задержится возле подъезда поболтать с бабульками, сидящими на лавочке, да покурить с соседом дядей Ваней, дни напролет копающемся в многострадальном нутре старенького «Москвича». Все это «светское общение» длится ровно двадцать минут, а потом снова — долгий, с частыми остановками, путь наверх.

Все это «светское общение» длится ровно двадцать минут, а потом снова — долгий, с частыми остановками, путь наверх.

А тут ушел, нет и нет его. Мать уже даже задергалась — где дед-то? Наконец явился. Взволнованный, притащил с собой какой-то рваный мусорный пакет. Рассказывает: «Представь себе, Наденька, вытряхиваю я ведро, смотрю — молодые парень с девицей выкидывают рядом со мной этот пакет, а из него, не поверишь, высыпаются альбомы с фотографиями, связки старых писем, документы какие-то… Глянул я — а письма-то старые, треугольничками, знать — фронтовые. Давай я стыдить молодежь: «Что ж вы делаете-то?» А они смеются: «А это, дед, вовсе и не наше. Мы квартиру снимаем, и хозяева разрешили нам все это барахло на помойку выкинуть». Стою я, Наденька, смотрю, как все эти свидетельства былого, приметы чьей-то судьбы ветер разносит, и сердце щемит. Как же так, думаю, самое святое, память семейную — на свалку. Собрал я все обратно в пакет и вот, принес… Нехорошо им там среди грязи и мусора лежать, как думаешь, Наденька?»

Говорит, а у самого губы так и прыгают. Мать, конечно, сразу в крик, мало, мол, деду того бумажного мусора, который пылится в его комнате, так он еще с помойки всякий чужой хлам в дом тащит. Мать вообще-то не злая, просто аккуратистка страшная, день-деньской все трет да моет. Я глянул в пакет — действительно, какие-то ветхие конверты с поблеклыми надписями, чьи-то почетные грамоты, альбомы, в них старые, сильно выцветшие, с заломленными и кое-где оборванными углами фотографии, а на них — чужие семейства, малыши в старомодных матросках, улыбчивые, гладко причесанные девушки, суровые военные в форме. Подумал: мать права — зачем нам чужой семейный архив, если даже законные наследники с ним так немилосердно расправились.

Вечером я заглянул в дедову комнату. Он сидел, сгорбившись на диване, перебирал спасенные «сокровища» с помойки. Кажется, дед плакал. С чего бы это? Какой-то дедуля сентиментальный стал на старости лет. Ну ладно, пусть он плачет в День Победы, тут я еще могу понять, это праздник со слезами на глазах, как поется в песне.

Дед мой — фронтовик, кажется, в войну он был пулеметчиком, у него и медали есть, и ордена. В последние годы им овладела странная идея — записать все свои воспоминания о военном лихолетье, такие своего рода фронтовые мемуары. Хочу, говорит, чтобы мои внуки и правнуки увидели историю глазами простого солдата, чтоб знали правду о войне такой, какая она была, без прикрас. Сидел за столом, что-то писал, иногда надолго задумываясь, потом перечитывал, зачеркивал, снова строчил в тетрадке. Иногда жаловался мне: «Эх, неважнецкий я писатель, Лешка, вроде вот они, нужные слова в голове, хватай за хвостик да вытягивай. Ан нет, на бумаге все как-то не так выходит», и просил: «Ты ж пограмотней меня, в школе сочинения пишете, тебя вон учительница завсегда хвалит, помог бы мне с моими рукописями разобраться. Я б тебе рассказывал, а ты бы записывал». Ну, странный дед, будто у меня других дел нет. Да и скучно мне все это, если честно. Я, когда маленький был, помню, все приставал к деду: расскажи да расскажи мне про войну. Дед тогда улыбался и трепал меня по голове: мал ты еще для таких рассказов, вот подрастешь, тогда расскажу. Сейчас я вырос, и мне все это стало неинтересно. В школе и так достали с этой историей, терпеть ее не могу, все эти даты перемешиваются и путаются в моей голове, а тут еще дед со своими воспоминаниями.

Меня обдало жаром от неожиданности: «Ты чего, дед! Не надо мне отдельной комнаты, живи, чего ты в самом деле, дед!»

А в последнее время напала на деда какая-то тоска, бросил он бумагу марать, разговаривать стал мало, а все больше сидит у окна и смотрит во двор. А на что там смотреть часами — не понимаю. Разве что на покосившийся деревянный домишко — местную нашу «достопримечательность». Раньше на месте нашей новостройки был старый район с избами. Их все уже давно снесли, и построили на их месте многоэтажки. А этот домик один сохранился. Сносить его нельзя, историческая память, в нем в прошлом веке жил какой-то писатель-революционер, уж не помню какой, хотя табличка с его именем на домике висит. Вот, значит, жил он там, книги свои революционные писал. Городские власти нет-нет да и вспомнят про этот дом, все собираются в нем музей открыть, да только воз и ныне там. Так и стоит это убожество, нелепое на фоне стройных рядов светлых многоэтажек, всем глаза мозолит и вид из окна портит. Лучше бы на его месте хоккейную коробку поставили, нащи пацаны давно мечтают, а так приходится в соседний двор ходить.

Да что я все про этот дом. Дался он мне тоже. Дед вот ляпнул однажды: «Я, Лешка, навроде этого дома». «В смысле?» — не понял я. Дед посмотрел на меня внимательно, вздохнул и, отвернувшись опять к окну, тихонько пробормотал: «Умру я, перебирайся в мою комнату. Ты вона уже какой здоровый вымахал, а все с сестрой младшей вместе ютишься». Меня обдало жаром от неожиданности: «Ты чего, дед! Не надо мне отдельной комнаты, живи, чего ты в самом деле, дед!» Я ему это совершенно искренне сказал, хотя, признаться, в голове поначалу юркой змейкой мелькнула-таки противная мыслишка: хорошо бы, мол, действительно свою комнату иметь, а то сил нет, как надоело с Ленкой жить: сопли, слезы, куклы, мишки.

Нет, вы не подумайте, деда я очень люблю. Правда-правда! Когда мелким был, ходил за ним, как нитка за иголкой, даже спать без него не хотел ложиться. Дед тогда еще бодрый был, работал посменно, днем — вахтером на заводской проходной, ночью — там же сторожем. Придет, помню, со смены и зовет меня: «Лешка, иди скорей, я тебе гостинец от зайчика принес». Сумка у деда тогда такая была, кожаная, коричневая, навроде портфеля, он с ней всегда на работу ходил. Откроет ее и достает оттуда конфеты, пряники, печенье. А они все обсыпаны табачной крошкой. Дед оттряхнет их и мне сует. Я радуюсь, и такими они мне вкусными кажутся, уплетаю за обе щеки. И хотя в вазочке на кухне вроде такие же лежат, ан нет — «от зайчика» слаще. Потом-то я вырос, понял, что дед меня дурил, не было никакого «зайчика», просто он с собой из дома сладости брал на работу, чаю попить, а что осталось — назад приносил…

…Дед умер внезапно и совсем неожиданно. С утра он, как обычно, вынес мусор, поднялся, зашел в комнату. Я как раз в школу собирался, стоял уже одетый в прихожей. Мама зашла к деду, что-то весело рассказывая на ходу и вдруг резко замолчала. У меня, не знаю отчего, екнуло сердце. Слышу, мама тихонько так зовет: «Пап, а пап, — потом уже громче, отчаянней: — Папочка!» — и следом скулящий, жалобный плач. Я сразу все понял, но не мог сдвинуться с места. Так и стоял, тупо глядя на свое отражение в зеркале трюмо и никак не мог заставить себя зайти в комнату деда…

Я пригляделся: они все сплошь были исписаны знакомым неровным почерком. Взгляд выхватывал корявые фразы. Это были дедовы черновики.

Спустя две недели после похорон я пришел со школы и увидел у дверей мусорные пакеты и большую картонную коробку. Теперь, после смерти деда, его обязанность по выносу мусора перешла ко мне. Мать как раз делала уборку в дедовой комнате, мы решили, что после небольшого ремонта я перееду туда. Я взял коробку и пошел вниз. Подойдя к помойке, я украдкой вытащил из кармана сигареты, встал так, чтобы меня не было видно из наших окон, и закурил. Коробка стояла на земле, ветер ворошил лежащие в ней белые листы. Я пригляделся: они все сплошь были исписаны знакомым неровным почерком. Взгляд выхватывал корявые фразы. Это были дедовы черновики.

Сигарета потихоньку тлела, а я все не мог оторваться от чтения. Пошел снег, первый в этом году. Дед очень любил первый снег, радовался ему, как ребенок. Больше он его никогда не увидит. Я замерз. Курить больше не хотелось, во рту было горько, я без конца сплевывал слюну. В коробке кроме рукописей лежал и старый дедов портфель. Тот самый… Я с трудом разомкнул заржавевшую застежку. Изнутри пахнуло смешанным запахом табака и ванили. Порывшись внутри, я достал оттуда слипшуюся карамельку. «Последний подарок от «зайчика», — подумал я и сунул конфету в рот. Она была каменно-твердой и сильно горчила. Я стоял еще долго, пялясь на содержимое коробки. В голове не было ни одной мысли, я просто стоял и смотрел, как бумага, припорошенная снегом, намокала, и расплывались чернила…

…Потом я взял коробку и пошел с ней домой…