Павел заплетал Снежане, или просто Снежке, средней дочери, косички. В зеркале он видел, как скуксилось личико дочки, она явно собиралась заплакать. Конечно, мать бы справилась с этими косичками в сто раз лучше, но только где она, эта мать. Укатила с молодым ухажером и уже полгода носа детям не кажет.

Павел не мог поверить, что Оксана решится уйти. Как просто она смогла перечеркнуть 18 лет совместной жизни, в которой, ясное дело, было всякого, но хорошего все же больше.

— Детей не бросаю, они смогут ко мне приезжать, — сказала Оксана, собирая чемоданы.

Павлу стало страшно. Он остается один. Как будет тянуть детей? Раньше он не отдавал себе отчета в том, насколько полагался на жену, считал себя крутым парнем, способным достигнуть всего, чего нужно для этой жизни. А сможет ли он собрать детей в школу, проследить, чтобы они всегда были чистыми, сытыми и чтоб уроки выучены? А поговорить? Сашке, старшей, скоро 18, мальчики на уме, наверное, а не учеба. Снежка вообще мамина дочка. Всем мама нужна, и Снежке, и Сашке, и Владику, младшему сыну. И ему, Павлу, нужен человек, с которым после трудного дня можно просто поговорить по душам.

Бывали дни, когда Павлу хотелось волком завыть, и он ловил себя на мысли: может, нужно было согласиться на Оксанино предложение жить на два дома?

Бывали дни, когда Павлу хотелось волком завыть, и он ловил себя на мысли: может, нужно было согласиться на Оксанино предложение жить на два дома?

— Если хочешь, я останусь жить здесь, с детьми, — после очередного выяснения отношений сказала жена, — но два раза в неделю буду ездить к нему.

Павел тогда ее чуть не ударил. Разве нормальный мужик согласится на подобное? Она же его первая уважать перестанет! А позже не раз подумывал: может, так бы было лучше? Снежка не вставала бы каждое утро со слезами на глазах. Да и Сашка с Владиком просто храбрятся, притворяются, что все в порядке.

Павел в зеркале увидел, как Снежка скривилась, и понял, что больно дернул ее за волосы.

— Извини, — пробормотал Павел,— только не плачь, я тебя прошу.

«Обрезать бы эти косички, — думал Павел, — да жалко, волосы очень красивые, совсем как у Оксанки».

Павел почувствовал, как горький комок подступил к горлу. Никогда бы не подумал, что будет так больно. Чего греха таить, иногда он поглядывал, как говорил его друг Вовка, старый циник, на «свежее мясо», не прочь был пофлиртовать с молодыми девчонками, несколько раз дело выходило далеко за границы легкого флирта. Но Павел считал это нормальным. Он мужик, ему можно. А женщине нельзя, тем более его жене. Когда Сашка сказала, что однажды, «внеурочно» придя со школы, застала маму в спальне с каким-то «мэном», Павел не поверил вначале. Но все оказалось правдой. Обида, попранное самолюбие, любовь, все чувства смешались в его душе. Думал, убьет жену. А когда Оксана сказала, что уходит, у Павла и руки опустились. Чего ей не хватало? Разве он ее не берег? Одета всегда с иголочки, косметика дорогая — пожалуйста, танцы, фитнесы, хренитнесы — иди, золотце, занимайся в свое удовольствие, дом — полная чаша, дети его любят, вешаются на шею, как елочные игрушки. Новой любви захотелось? А дети?

Павел вспомнил, как в первый день после ухода жены он и дети сидели в гостиной. Телевизор включили, а звук забыли. Сидят, пялятся в «ящик», а в доме тишина, словно при покойнике. Он думает: что делать с детьми, как их успокоить, как вообще дальше жить? И вдруг трусливая мыслишка: а почему она их с собой не забрала, она же мать? Павел тут же себя одернул: а я отец! И куда их? Чтобы по съемным квартирам мыкались с чужим дядькой.

— Не отдам! — сказал он вслух.

Дети от его голоса дернулись, словно от выстрела.

Сашка внимательно посмотрела на отца:

— А мы и сами никуда не пойдем.

Павел, сколько мог, скрывал ото всех знакомых-приятелей и даже друга Вовки, что его бросила жена. Он был самолюбивым мужиком и при мысли, что кто-то может посмеиваться за его спиной, просто закипал от бешенства. Павел побледнел, похудел так, что влез в брюки, лет десять уже лежащие в шифоньере. А однажды даже в обморок свалился. И это он, здоровый мужик в центнер весом, который после бутылки коньяка оставался на своих двоих.

Павел побледнел, похудел так, что влез в брюки, лет десять уже лежащие в шифоньере. А однажды даже в обморок свалился.

Вовка, отлив его после обморока водой, сказал:

— Старик, не переживай особо. Наладится.

— Откуда знаешь? — еле разлепив губы, прошептал Павел.

— Все давно знают.

— Во б..., — выматерился Павел, — кто донес?

— Добрых людей хватает. А ты зря скрывал, выговорился, легче бы стало.

— Станет тут. Слушай, Вовка, а давай выпьем?

— А давай.

Напились они тогда так, что Павел еле приполз домой далеко за полночь. Он думал, дети спят. Но они, как воробышки, сидели рядочком на диване в гостиной и во все глаза смотрели на ползущего по стенкам отца. Снежка заплакала, Владик за ней. Сашка, бледная до синевы, во все глаза смотрела на пьяного отца:

— Пап, — еле произнесла она дрожащими губами, — пап, не надо, если ты запьешь, что нам тогда делать. Не надо…

— Б-б-б-ольше н-е-е-е буду, — язык заплетался, не слушался, — идите, с-с-со мной порядок. Спать.

И свалился на пол. Последнее, что он слышал — как дети залопотали босыми пятками по паркету.

Утром, рассматривая свою опухшую физиономию в зеркале, Павел подумал: «Все, теперь ни выпить с мужиками, ни к бабам завалиться. Дети ждать будут. И вообще, какой пример…». Только сейчас он смутно начал понимать каково женщинам быть матерями — вечно привязаны, в заботах. А он, значит, теперь за мать и за отца.

Хреновая из него мамаша. Полгода прошло, а он ребенку косы не научился заплетать. Из жратвы в доме — суп позавчерашний и котлеты из магазина. Может, мать пригласить пожить, будет готовить. И вообще, женский дух в доме появится.

И поговорить с детьми у него никогда времени не хватает, в работе увяз, как жук в навозе. Детям не объяснишь, что отцу вечером только бы до кровати доползти да ботики сбросить. Им внимание нужно. Павел давал себе слово: вечером поговорить с детьми. И тут же благополучно о нем забывал.

Снежка все время плакала. Павел не знал, как к ней подступиться. С Сашкой и Владом как-то проще. Старшая сама выболтает, что у нее на душе, она хоть и вспыльчива, но открыта, с душой нараспашку, а Владик еще по малолетству скрываться не умеет. Но вот Снежка… Хрупкая, как стебелек ландыша, такая же нежная, и, как цветок, закрывается, сталкиваясь с чем-то ей непонятным, неприятным. Ни прикрикнуть на нее, ни подшутить, сразу глаза на мокром месте. Нет, наверное, никогда не понять ему всех тонкостей воспитания детей.

Кому морду побить за свою семью? Показывайте! В порошок сотру, с грязью смешаю, но избавьте от … супов и косичек.

Павлу вдруг захотелось убежать куда глаза глядят. От несъедобных супов, заляпанного какой-то гадостью школьного пиджака Влада: вот уже неделю забывает вычистить. От Снежкиных косичек, которым он до сих пор не научился давать толк. Почему это свалилось на него? Он нормальный мужик. Может добыть кусок мяса, но, черт подери, совершенно не знает, что с ним делать дальше! Мужик должен добывать и защищать. Кому морду побить за свою семью? Показывайте! В порошок сотру, с грязью смешаю, но избавьте от… супов и косичек.

Павел не заметил, что руки произвольно сжались в кулаки. В глазах — мрачная решимость и глубоко затаенное отчаяние. Дети уставились на него круглыми от удивления и испуга глазами. Павел с усилием разжал словно схваченные цементом кулаки. Вымученно улыбнулся. Теперь его удел — варить манку и плести косички, хорошо, хоть Сашка по дому помогает, а то совсем бы загнулся.

— Снежка, покушаешь и ванную, будем прическу делать, — Павел преувеличенно весело подмигнул дочери.

Снежка, словно старуха, шаркая ногами, направилась к зеркалу. В глазах заблестели слезы.

— Слушай, — вдруг сорвалась Сашка, — если ты еще хоть раз морду скуксишь, пока папа заплетает, я сама, лично, обрею тебя наголо, поняла? Отцу и так плохо, тут еще ты — глаза вечно на мокром месте. Маменьку бывшую вспоминаешь? — зашипела Сашка.

— Не говори так о моей маме, — голос Снежки дожал.

— Она и моя… — Сашка запнулась, — мать. Как хочу, так и говорю.

— Ты ее не любишь!

— Да откуда тебе знать, — взвилась Сашка, — я просто не реву на каждом шагу, папу не хочу расстраивать. И вообще… вам в школу пора.

Павлу показалось, что Сашка заплакала. Он хотел подойти к детям, обнять, сказать, утешить, и не смог. Снежкины слезы он еще в силах был перетерпеть, но при виде плачущей Сашки сам разрыдается, как… последняя истеричка. Павел сглотнул застрявший в горле горячий комок, молча наблюдая, как Сашка тащит младших к выходу. Ну что за утро сегодня такое? А вообще… Не хрен раскисать, еще посуду мыть.

Дни шли за днями, нанизываясь один на другой, словно бусины, и были такими же однообразными. Павел не чувствовал себя совсем несчастным, жалеть себя просто не хватало времени. И все же иногда, прокручивая в памяти прожитый день, его охватывала тоска. Павел старался ее подавить. Нужно взять себя в руки. У него дети.

— А это мы мигом, — Павел демонстративно весело потер ладони. Ему было стыдно перед этим нежным, тихим, всепонимающим ребенком.

Однажды, завернув в обед домой за забытыми рабочими документами, Павел застал Снежку зареванную, всклоченную. Волосы ее торчали вовсе стороны, будто кто-то пытался их вырвать.

— Что случилось? — испугался Павел.

— Это Мишка, — всхлипывала Снежка, — он вечно меня за косы дергает, или портфель отбирает, проходу не дает.

— Может, он тебе так симпатизирует? Я обязательно с ним поговорю. По-мужски,— заверил дочь Павел.

— Косички, — вздохнула Снежка, — тебе и так с ними, — она замялась, чувствовала, что для отца ее косички были чем-то вроде высоты, которую он никак не мог преодолеть, — трудно.

— А это мы мигом, — Павел демонстративно весело потер ладони. Ему было стыдно перед этим нежным, тихим, всепонимающим ребенком.

Снежка послушно встала перед зеркалом. Павел взял щетку, руки у него дрожали, будто он поднимал что-то тяжелое. «Если сейчас все получится, значит… значит, вообще все получится».

Он начал нежно расчесывать волосы дочери. Они струились под его руками, словно тяжелый темный шелк. Павел проворно разделил волосы по пробору.

— Ой, папа, — воскликнула Снежка, когда Павел закончил, — смотри, у тебя получилось. Совсем, как у … — она запнулась.

— Как у мамы, — спокойно закончил Павел.