Похоже, все-таки придется искать новую работу. Раньше хоть как-то можно было сосуществовать, хотя мы втроем никогда особо не дружили, а нынче обстановка в нашем малочисленном коллективе стала просто невыносимой.

Мы с Аллой приятельствовали, и в перерывах между не шибко напряженным трудом лялякали о радостях жизни — во что одеться, в кого влюбиться и прочем таком разном. Людмила Михайловна участия в нашем трепе обычно не принимала, а если и вступала в разговор, то с осуждением.

Старше нас по должности, и по возрасту, Людмила как будто выросла на другой грядке: сексапильность нулевая, правильность — абсолютная. Никогда мы не слышали от нее ласковой интонации, даже о самых близких людях она говорила с неприятной суровостью. Свою собственную маму называла бабка, дочку — Танька, мужа и сына — Ванька и Пашка. Соответственно, и сама Людмила стала для нас Люськой. Аллочка иногда, посмеиваясь, утверждала, что Люська — неодушевленная. Мне тоже порой казалось, что Люськина душа запрятана далеко-далеко, как кощеева смерть: в яйце, в ларце, на дне окияна.

В свободные от работы часы Люська добывала продукты питания. Каждый обеденный перерыв она бегала по магазинам в поисках дешевых яиц и докторской колбасы, а потом, запарившаяся, поедала принесенные из дома остатки вчерашнего ужина. Наш с Аллой ежедневный обед в столовке родного НИИ в её глазах выглядел разгулом и ненужной роскошью. Увлечение нарядами она считала глупостью, поклонников при живых мужьях — развратом, а мои критические реплики в адрес КПСС и в защиту академика Сахарова — предательством Родины.

Мне тоже порой казалось, что Люськина душа запрятана далеко-далеко, как кощеева смерть: в яйце, в ларце, на дне окияна.

Люську мы обе раздражали, но я — значительно сильнее, чем Аллочка. На Аллу вообще сердиться было невозможно, настолько вкусно она умела жить и радоваться жизни. В ее рассказах приготовление обеда или генеральная уборка преображались в волшебное действо, полное веселья и кайфа, намазывание кремом физиономии обращалось в утонченное блаженство, а воскресный поход с мужем по магазином выглядел приключением принца Флоризеля.

Во мне, к сожалению, ничего такого праздничного не наблюдалось. Люська едва не скрипела зубами от ненависти, выслушивая мои антисоветские политинформации. Ее бесили и мой глобальный пофигизм, и вселенский нигилизм, и прочие несовершенства моей натуры. Но совсем наши отношения развинтились после моего категорического отказа принять участие в геометрической прогрессии.

Строительство финансовой пирамиды «письмо счастья» велось в нашем институте уже месяца два, когда лидер «счастливцев» Веруша решила охватить и нас троих. В ответ на вежливый отказ она взяла ручку и бумагу:

— Вы что, не понимаете? Это же геометрическая прогрессия, вот смотрите — пять человек раздают это письмо еще пятерым, потом умножим еще на пять...

Математика Веруши загипнотизировала Люську настолько, что несмотря на всю свою скупость она вынула из кошелька купюру и протянула совратительнице.

— Ирка, а ты что же, — вдохновенно обратилась ко мне новая «счастливица», проигнорировав Аллочку, — давай, присоединяйся.

— Не, я понимаю деньги только в виде зарплаты, — при Веруше мне неудобно было прямо сказать, что вся эта затея — пустая байда.

— Совсем уже чокнулась! И советская власть ей не хороша, и в геометрическую прогрессию она не верит.

— Я в Ломоносова с Лавуазье верю. Если где-то нет кого-то, значит где-то кто-то есть... Тут же не просто так, активничать надо. Вот Вера Степановна не только пятерых нашла, чтоб письмо вручить, но и продолжает поиск, чтобы себя продвинуть. Вы будете этим заниматься?

Но Люська ничего не желала слушать. Видение розовощекой десятки, которая вдруг начинает самостоятельно плодиться и размножаться по законам геометрической прогрессии, полностью замутило её разум.

— Не, я понимаю деньги только в виде зарплаты, — при Веруше мне неудобно было прямо сказать, что вся эта затея — пустая байда.

Какое-то время после этого события Люська регулярно сетовала, что денег ей никто не присылает. Когда же бедняга поняла, что и не пришлет, она разобиделась на меня окончательно. Не знаю, в чем конкретно была моя вина, но oна объявила мне настоящий бойкот, а я не знала, что делать. И рваться в другое место из-за Люськи мне казалось нелепым, и сосуществование с ней превратилось в каторгу, и выхода из ситуации не предвиделось...

***

Боюсь, что все-таки пришлось бы мне подниматься с насиженного места, если бы не чудо, нечаянно сотворенное Аллочкой.

В один прекрасный день она радостно объявила:

— Девочки, а у меня новый зубовник!

Это означало, что Алла покинула своего предыдущего стоматолога и обзавелась новым. Последующие пару месяцев мы упивались Аллусиной захватывающей интригой, в которую она обратила зуболечебную мУку. Мелькавшие в ее монологах «мышьяк», «бюгель», «коронка» придавали ее рассказам невозможный французистый шарм и звучали настолько маняще, что Люська неожиданно попросила:

— Ал, сосватай меня своему Валерочке. Узнай, почём осмотр с консультацией, а?

Первичный осмотр оказался бесплатным, цены умеренными, поликлиника располагалась в соседнем дворе. Люська решилась.

После второго визита к дантисту oна пришла, светясь от счастья, и всe приговаривала: «Он назвал меня мой трусохвостик! Представляете, вышел из кабинета и на всю очередь сказал — где там мой трусохвостик». После третьего посещения — трагически объявила:

— Я влюбилась. Как же теперь?

С каждым следующим походом к врачу Люськина любовь росла в геометрической прогрессии. Не знаю, по какой такой причуде она выбрала именно меня для выплескивания своих чувств, но бойкот был забыт, и я стойко выслушивала регулярные сообщения про все Валерины «откроем ротик, моя хорошая», «а сейчас, милая, будет немного неприятно. Мы потерпим или еще укольчик?» То, что доктор произносил на автопилоте, Люська воспринимала абсолютно персонально, как лично к ней обращенную нежность и заботу, и что-то даже отвечала ему в том же нежном ключе, с соответствующей мимикой и жестами.

И трогательно это было, и грустно, и смешно: флиртующая, как восьмиклассница, Люська более всего напоминала летающего бегемотика.

И трогательно это было, и грустно, и смешно: флиртующая, как восьмиклассница, Люська более всего напоминала летающего бегемотика. И любопытство разбирало — что за неотразимый зубовник такой? Пришлось и мне сходить к Валере подлечиться. Казанова в белом халате оказался носатым, жопастым, профессионально сюсюкающим дядькой. Работает неплохо, новокаин не экономит — больше никаких достоинств я в нем не разглядела.

А Люськина любовь цвела черемуховым цветом, благо работы с ее зубами оказалось много. Мы с Аллой, потрясенные, наблюдали, как Людмила села на диету и вместо вчерашних остатков поедала специально приготовленные салатики. Раньше чулки себе штопала, а тут настолько осмелела, что пошила белую (маркую!) юбку в складочку, а к юбке ещё и пёстрый пиджачок. В дни визитов к стоматологу Люська неизменно надевала свои обновы и трепетала в ожидании встречи.

В обеденные перерывы наша коллега по-прежнему таскалась за продуктами, но теперь ее беготня по магазинам обрела дополнительную возвышенную цель. Валера как-то обронил, что он большой любитель заграничного растворимого кофе, и она яростно выискивала этот самый кофе, чтобы преподнести его доктору просто так, в подарок. Жмотина Люська, делающая подарки — это явление еще более невероятное, чем Люська игривая. Так странно было наблюдать её, блистающую глазами и полыхающую щеками, когда она вдохновенно описывала радость Валеры по поводу подарка, словно отдала любимому не пеструю жестянку, а как минимум девственность!

Это была самая бессмысленная, беззащитная и бескорыстная любовь, из всех, что мне доводилось наблюдать. Думаю, если бы Валера потерял зрение, осязание, а заодно уж и обоняние и ответил вдруг на Люськино обожание взаимностью, та в страхе сбежала бы, никакой взаимности она не ждала. Знать, что есть на Земле любимый — и у все тут Люськино счастье. Любовь наполнила до краев ее поднявшуюся с окиянского дна душу и вознесла в те выси, куда редко кому удаётся заглянуть. Мы-то привыкли считать любовью любование своим отражением в чужих восхищенных глазах. А Люськина душа, вырвавшаяся на волю, казалось, встретилась в горней вышине с самим Творцом, и Он научил ее, что любовь — это альтруизм, что любить — значит отдавать, а не получать.

Всё когда-нибудь кончается, закончилось и затянувшееся лечение. Люська не была готова к разлуке с любовью. Много раз мы заставала её стоящей в оцепенении то у окна в туалете, то у окна в коридоре. В конце концов, наблюдательная Аллочка установила, что из коридора видно остановку, где доктор выходит из автобуса, а из туалета — уголок Валериного кабинета. Когда Люське удавалось мельком углядеть своего ненаглядного, она возвращалась за рабочий стол умиротворенная и счастливая, словно прибегала с бурного свидания.

Люська не была готова к разлуке с любовью. Много раз мы заставала её стоящей в оцепенении то у окна в туалете, то у окна в коридоре.

Впрочем, и свидания изредка случались: Люська продолжала кофейные подношения по мере добычи дефицита. Она бы долго еще жила этими редкими встречами, все, что ей нужно было — постоять рядом с любимым и услышать от него очередное «милая», «хорошая», а то и заветное «трусохвостик». Но когда-нибудь кончается все. Во время получения очередной баночки Валера кокетливо обронил:

— Не знаю, как я дальше без вас буду жить! В другую поликлинику перехожу, и где теперь мне кофе брать?!

...Уронив голову на руки, Люська безудержно рыдала, словно в горе. Её крашеные в цвет баклажана коротко остриженные волосы распались, обнажая безнадежно-седые корни, плечи тряслись. Наших с Аллочкой увещеваний, дескать, нельзя так убиваться, надо беречь нервы, не слышала, потерянно повторяя:

— Я его больше никогда не увижу, никогда, никогда, никогда...

Она больше никогда его не увидела. Забросила диету, набрала обратно все легкомысленно развеянные килограммы. Белую юбку больше не надевала — мала стала юбка-то. И вроде бы всё вернулось туда, откуда и началось, если бы не одна странность.

Неожиданно из моего ярого политического противника Люська превратилась в столь же ярого сторонника. Я долго не могла понять причин этой метаморфозы, пока не дошло: похоже, моё кухонное диссидентство было единственной формой свободомыслия, известной Люське. Ведь что такое любовь, как не свобода души? И разве можно, узнав полет, запрятаться обратно в ларец? Обрести свободу неискушенной душе трудно, обретя, потерять — невозможно.