Вера смотрела в мутное зеркало и улыбалась своему отражению. «А я еще ничего, — пронеслась в голове игривая мыслишка. — В кондиции».

С утра Вера приняла на грудь пару стопок марочного коньяка, нашла в загашнике у этого… Вера не знала, как его назвать: любовник, друг, сожитель, муж? Не муж и не друг точно. Да и любовник из него… Так, «благодетель», мать его, мразь кабинетная. Поднялся из грязи да в «князьки», а норову…

Вера задорно подмигнула зеркальному двойнику и поплелась в сторону холодильника. Подзаправиться пивком — и на сегодняшний день жизнь удалась.

Но до холодильника она не дошла. «Благодетель» — грузный, со множеством родинок на надменном, обрюзгшем лице, выскочил перед Верой, как черт из табакерки. Несмотря на обилие телес, был он быстр и вертляв, словно угорь. Скользкая тварь, в общем.

Вера задорно подмигнула зеркальному двойнику и поплелась в сторону холодильника. Подзаправиться пивком — и на сегодняшний день жизнь удалась.

— Любуешься? — спросил он. — А отмыть зеркальце не пыталась? Тогда другую картинку увидишь, — и вдруг завопил визгливым тенором, — завела с…ч, в хлеву и то чище. Я за жилье плачу и сюда прихожу, чтоб расслабиться, а не в грязи валяться.

Он вдруг схватил Веру за отворот халата и потянул в ванную. Сунул голову в раковину, включил холодную воду.

— Отпусти,— через некоторое время попросила едва не захлебнувшаяся, протрезвевшая Вера.
— Теперь полюбуйся на себя, — приказал он, за волосы подняв голову Веры к новому, чистому зеркалу, недавно поставленному взамен разбитого.

Вера взглянула в блестящее, отдающее синевой стекло. Из него смотрела женщина с помятым, несвежим лицом. Мелкие фиолетовые прожилки, которые она тщательно маскировала под пудрой, теперь явственно выделялись на впалых щеках и заостренном носе. В зеленых глазах, еще недавно ярких, живых, появился мертвый стеклянный блеск.

Вера вдруг поняла: она спивается. Еще полгодика, год — и адью, пополним стройные ряды алкашей. Никакое лечение не поможет, Вера знала это по матери.

— Нравится? — визжал «благодетель». — Я тебя зачем в дом брал? Из-за морды смазливой. На хрен ты сдалась со своей мятой физией, меня интересует только «свежак», поняла? Не приведешь себя в порядок — выброшу на помойку, где и подобрал.

Вера молчала. Она прекрасно знала, что может сносно существовать только благодаря своей внешности. Больше у нее ничего нет: ни родни, которая защитит, ни профессии, что прокормит, ни таланта, да и ума, судя по всему, кот наплакал. Иначе не связалась бы с этим… Беречь бы ей надо свою фактуру, как зеницу ока. Хотя… Кому она нужна, хоть с фактурой, хоть без.

Вера прикрыла глаза. Собственное отображение в зеркале вызывало неприязнь. Может, и правда, ее место на помойке? Права была мать, когда в пьяном угаре орала, что ей, Вере, во век не выбраться в «барыни».

— От родной матери харю воротишь, стесняешься? Думаешь, раз мордой чистенькая получилась, так высоко взлетишь? На, выкуси, — мать тыкала под нос Вере фигу. Большой палец, с несмываемой чернотой под ногтем, до кости пропах табаком.
— Я не стесняюсь, мама, — едва не плакала Вера, потому что знала: если мать сейчас не «вырубится», начнет больно и унизительно таскать за волосы.

Но Вера стыдилась. Вечно пьяной, нечесаной матери, ее приятелей, таких же грязных оборванцев, захламленного дома, повалившегося забора, заросшего бурьянами огорода. Все это было Вере неприятно, чуждо, противно. Ей иногда казалось, что там, на небесах, ошиблись адресом, забросив ее в это место, к этой женщине, зовущейся ею матерью. Она и себя стыдилась. Голодную, завшивленную оборванку, с которой никто не хотел сидеть за одной партой и идти по одной улице. Вера до сих пор помнила, как одноклассница Ирка Шпаченко раздавала конфеты в честь своего дня рождения. А ей не дала.

— Верочка, я буду говорить с тобой как со взрослой. Ты и есть взрослая, столько перетерпела… И еще потерпи Вера, 2 года, пока не закончишь 9 классов.

— Лапы пойди вымой, — презрительно фыркнув, она демонстративно закрыла нарядную коробку, все засмеялись. Вера тогда сбежала с уроков и полдня проплакала в школьном саду.

Там ее нашла Майя Павловна, классная руководительница. Ласково погладив Веру по голове мягкой, пахнущей сладкими духами ладонью, она сказала:

— Верочка, я буду говорить с тобой как со взрослой. Ты и есть взрослая, столько перетерпела… И еще потерпи Вера, 2 года, пока не закончишь 9 классов. Я буду тебя защищать, но сама видишь — люди в селе сильно настроены против твоей матери, ведь она не только пьет, но еще и самогон продает, часть их гнева падает и на тебя. Закончишь девятилетку — устрою тебя в ПТУ, выбью общежитие. Получишь профессию, и даст Бог, вырвешься из всего этого. А там, кто знает, может, встретишь хорошего парня, или дальше учиться пойдешь. Все у тебя сложится.

И Вера терпела. Пьяные дебоши, побои матери, голод, холод, издевательства одноклассников, проклятия односельчан. У нее была только одна мысль: вырваться, вырваться, вырваться!

Маленькая, чистенькая, с тюлевыми занавесями комнатка в общежитии показалась Вере дворцом. Ей, как одной из лучших учениц, выплачивали хорошую стипендию, да еще и кое-какую материальную помощь выделяли, Вера даже смогла немного приодеться. И вдруг обнаружила, что красива. Парни смотрели вслед, да и взрослые мужики реагировали. Вере было приятно, она стала немного увереннее, раскованнее, и уже не смотрела загнанным волчонком, отовсюду ожидающим тычка.

А 16 лет Вера вышла замуж. Бросила училище, любимую комнатку в общежитии и переселилась к мужу. К тому времени мать умерла. Сердце не выдержало бурных возлияний. Сельсовет и училище помогли Вере ее похоронить, и она постаралась вычеркнуть из памяти обветшалый, грязный дом. Но могилу матери иногда навещала.

Семья Вадима, мужа, Веру не приняла категорически, хотя и свекровь и свекор были с ней подчеркнуто вежливы — люди-то воспитанные. Но столько холодного презрения было в той обходительности…

— Привел в дом бомжиху, — однажды случайно подслушала Вера, как свекровь жаловалась кому-то по телефону, — запал на ангельское личико. Мальчишка, 20 лет всего. Ревнует страшно, говорит, пусть дома сидит, я на заочное переведусь, работу найду. Расписались тайно. Она говорит — родители умерли, родственников нет. Кто знает, какие у нее гены, может, психи или алкоголики в роду. Ладно, пусть пока поживет здесь, на веру, все равно найду способ от нее избавиться.

Поначалу Вера боялась в новом доме даже дышать, чтобы не наткнутся на презрительную улыбку свекров. Единственное, что ее удерживало — любовь Вадима. А вот любила ли Вера сама? Ей казалось — да. Ведь он помог ей ВЫРВАТЬСЯ еще дальше. Теперь у Веры появилось что-то похожее на семью. И Вадим действительно о ней заботился, раньше ей этого ощущения испытывать не приходилось.

Но однажды Вера вернулась из магазина домой и увидела на лестничной клетке свой старый чемоданчик, перевязанный резиновым жгутом, а на нем сверху, словно в насмешку, пара зимних сапог, купленных Вадимом из первой зарплаты. Пожалели, значит, ноябрь месяц заканчивался.

В квартиру Веру не пустили, как она ни стучала. Вадима с тех пор она не видела, хотя пыталась встретиться, найти, поговорить.

В квартиру Веру не пустили, как она ни стучала. Вадима с тех пор она не видела, хотя пыталась встретиться, найти, поговорить. Причины, почему с ней так поступили, не узнала.

В тот день Вера, потерянная, разбитая, долго бродила по городу со своим чемоданчиком в руках. Куда идти? К кому? Что ей дальше делать с этой жизнью? Где ее место, кому она нужна, кто в ней нуждается? Одна, одна, одна! С рождения и, наверное, навсегда.

До глубокого вечера сидела Вера, кутаясь в зябкое пальтишко, на скамейке в парке. Пошел снег, первый в этом году. Верины припорошенные рыжеватые волосы казались седыми, она сама себе — глубокой старухой. Права была мать — не вырваться ей в «барыни». Да какие барыни — нормальные люди. Ждет ее полуразвалившийся дом в родной деревне да вечное клеймо дочери пьянчуги и самогонщицы. А как же, ведь яблочко от яблони…

Вера тяжело потащилась в сторону автостанции.

— Девушка, — вдруг окликнул ее какой-то мужчина в дорогой кожаной куртке, его прищуренные глаза оценивающе разглядывали Верино лицо, фигуру, — чайку не желаете, замерзли ведь.

Вера секунду помолчала. Она знала, что чайком дело не ограничится. А что ей терять? Себя? Так она себя и не находила. Живет… на веру. И там не своя, и здесь чужая.

— Желаю, — сказала она.

После этого Вера выпила немало рюмок «чая», со многими мужчинами. Она уже и счет потеряла и тому, и другому. Это казалось ей лучшим, чем возвращение в ненавистный покосившийся дом. Алкоголь помогал примириться со многим: пробуждениями в чужих постелях с иногда противными до рвоты мужиками, отсутствием своего угла, пустотой в душе. Но в минуты трезвости Вера приходила в ужас: неужели это ОНА живет в том, что всегда ненавидела? И Вера заливала невеселые мысли новыми порциями «горючего». И жизнь вроде как налаживалась. Хотя в глубине души Вера прекрасно сознавала: сколько ни смотри в мутные зеркала и ни пей марочного коньяка, лучше от этого не станет. Стекло — обман, зелье — дьявольское.

От воспоминаний Вере, как всегда, сделалось до того тошно, что хоть с моста да в воду. Но она заставила себя еще раз внимательно всмотреться в зеркало. Гляди, приказала себе Вера, вся твоя жизнь по морде просматривается — картина маслом. Вдруг Вере показалось, что из зеркала на нее взглянуло лицо матери — молодое, красивое, доброе. Таким оно было до того, как мать начала пить, таким Вера его едва помнила и любила. Через секунду оно сменилось страшной маской — фиолетово-бордовой, с жутким оскалом — такой маму она хоронила.

Вера отпрянула от зеркала. Вот она — ее судьба. Стало страшно.

— Налюбовалась? — визжал «благодетель».

«Господи, Господи! — словно очнувшись от тяжелого сна, думала Вера. — На что я трачу дарованную жизнь? Мне только 26. Ведь должно же быть в мире место, где меня ждут, и человек, которому я нужна, где-то существует! Я их найду, обязательно. И себя найду».

«Благодетель» продолжал визжать, но Вера его не слушала. Схватив пальто, она направилась к выходу. С силой, так что посыпалась штукатурка, захлопнула дверь. На минуту зажмурилась, словно перехватило дыхание, и решительно шагнула на лестницу.