Старенький автобус подбрасывало, мотало, и Маша послушно моталась вместе с пассажирами этого убогого транспортного средства. В стекле двоилось лицо молчаливой её собеседницы. Маша не любила своё отражение. Она вообще относилась к себе крайне скептически. Иная женщина считала бы свою кожу нежной и чувствительной, а Маша раздражалась от того, что лицо ее вспыхивало мгновенно, покрываясь неровными пятнами стыда или радости, и с детства ни одной эмоции не могла она скрыть от окружающих.

— Что, подружка, приходится жить? — обратилась к стеклянному двойнику Машенька.

Прокопьевск, куда она перебралась, еще не оправившись от страшных событий, по сравнению с Троегорском был вполне цивилизованным городком: 3 автобусные линии, случались и такси, на площади остался стоять памятник Ленину, а рядом с теткиным домом — библиотека, куда Маша устроилась на работу. В иное время Маша сумела бы соединить приятное с полезным, под хорошее настроение перечитывая любимого Александра Сергеича, а под плохое подхватывая свежий томик Устиновой. Нынче же, не выходя из странного состояния не то транса, не то полусна, Маша механически выдавала книги редким читателям.

На стильные очки денег не было, а нестильных она стеснялась, и сейчас они лежали в библиотеке, рядом со стопкой неподшитых газет.

После того, как погиб в автокатастрофе красавец Серёга, жизнь для неё как будто остановилась, а когда выяснилось, что он был не совсем её муж, а удачливый альфонс-двоеженец, Маша просто захлопнулась, как раковина. Если бы не дочка, легла бы на диван и уснула навсегда. Она почему-то была уверена, что способна именно так уснуть, когда не надо больше просыпаться. Но дочке нужно готовить завтрак, провожать в школу, стирать... И Маша существовала без чувств, без мыслей, с сердцем, разбитым вдребезги на мелкие кровоточащие тоской и обидой осколки.

Обычно она крутилась между домом и работой, ездить было некуда, незачем и не к кому. В тот день, который должен был стать ещё одним в цепочке не то дней, не то сумерек ее жизни, неожиданно в библиотеку позвонили из районной больницы — Машину тетю увезли на «скорой». И вот, привычно ссутулившись, Маша тряслась в автобусе. Ей всегда хотелось казаться понезаметней, 180 сантиметров роста пригодились бы, если бы скромница-отличница подалась в манекенщицы, а так...

Действительность расплывалась перед ее глазами в безликое близорукое месиво. На стильные очки денег не было, а нестильных она стеснялась, и сейчас они лежали в библиотеке, рядом со стопкой неподшитых газет.

— Ты чё уставился, мужик? Тебе здесь «Поле чудес» или где? Ага, Якубовича видел? Это я! За просмотр деньги платят! Маш, хочешь, я его выкину из автобуса? Или в морду дам?

С трудом выбираясь из туманных мыслей, Маша не сразу поняла, о чем говорил сидевший рядом сосед в синей куртке с надписью «Адидас». Оказалось, о другом пассажире, который якобы неприлично пялился на даму. Маша всмотрелась в громкого соседа. Что-то в его облике было такое...

— Нет-нет, что Вы, прошу Вас, не беспокойтесь. По правде говоря, я его и не вижу, — растерянно улыбнулась Маша.
— Слушай, ну, ты чё как не родная? Правда, что ли, не узнаешь? — озадаченно спросил сосед в куртке.
— Не узнаю. А Вы кто? — неожиданно для себя спросила Маша.
— Не «Вы», Маш, а «ты»! В глаза мне смотреть! Что? Не получается? «Моя лилипуточка, приди ко мне, побудем минуточку наедине!» — с довольной улыбкой на физиономии пропел обладатель фальшивого голоса. — Как я тебя этой песенкой доставал когда-то, а?
— Ми-и-иша? Князь? — неуверенно пробормотала Маша, — спасибо Вам... тебе... Спасибо за защиту, я...

— «Моя лилипуточка, приди ко мне, побудем минуточку наедине!» — с довольной улыбкой на физиономии пропел обладатель фальшивого голоса.

Она так не привыкла, чтобы кто-то её защищал. И ей так захотелось, чтобы кто-то прямо сейчас начал её защищать, оберегать и лелеять, что не выдержала, и её глаза наполнились слезами.

— Подруга, ты чего это? Из-за Лилипуточки? А как же тебя дразнить было, если ты из всего класса только на Серёгу и на меня смотрела снизу вверх?

Маша тяжко вздохнула и вдруг рассказала ему ту невероятную историю со счастливой семьёй, сожжённой «Волгой» и раскрывшейся бездной обмана.

— Да-а, досталось тебе... Ладно, Машка, все проходит. Как дочка-то? Есть у вас средства на тетрадки-шоколадки?
— Миш, ну какие средства в библиотеке?! Там только книжки. Да и средств-то никаких особых никогда не было.
— Чтоб крутой мужик да не заныкал... Ты хоть искала?
— Искать незачем, все, что было, Серёжа нам отдавал. Чтo зарабатывал, — Маша запнулась и дрожащим голосом продолжила, — что от той жены утаивал, то нам и приносил. Вот и все средства.

Михаил Верейский по кличке Князь и не предполагал, что повторное знакомство с Машей и выяснение всех обстоятельств пройдет так легко. Думал сначала зайти к ней в библиотеку, но — вот смех-то! — не смог. Представить не смог, как припрётся в библиотеку с татуировками на руках, тут же выдававшими в нем сидельца. А выйти на Машу надо было позарез. Денег ему остался должен Серёга, больших денег. Дошёл до Михи слух о странном Серёгином наследстве в Австралии, о его странной гибели. И вот одно с другим чертовски не сходилось. Как если бы играть в преферанс неполной колодой, никак 10 взяток не набирается. Поначалу попробовал Князь поговорить с официальной вдовой, но кроме истеричной матерщины ничего от неё не добился. Тогда-то и решил он поехать в Прокопьевск....

«Она наивная или дура? — крутилось в голове у Князя, пока он выслушивал давно знакомую ему историю Машиной жизни. — Ну, Серёга! Как же ты мог так с ней? И бабки нужны до зарезу. Куда ж ты их, а?»

Представить не смог, как припрётся в библиотеку с татуировками на руках, тут же выдававшими в нем сидельца.

— Стало быть, нет Серёги. Н-да, дела-а-а. А сейчас ты куда?
— В больницу, к тёте. А ты?
— Дела-а-а... И я в больницу. Другана навестить.

Маша убедилась, что с тётей ничего страшного не произошло, а сбежав по лестнице вниз, обнаружила, что вновь обретенный одноклассник ждал её в вестибюле. А потом они гуляли вместе по больничному парку. Прозрачный зимний воздух будоражил кровь. Маша звонкой девичьей нотой смеялась грубоватым шуткам Князя, декламировала «Мороз и солнце, день чудесный» и делала вид, что совсем-совсем не мерзнет в пальтишке «на рыбьем меху». Впервые в жизни она жалела, что не было с ней хоть каких-то очков, так хотелось видеть и заснеженные ёлки, и солнце, уходящее в закат, и смеющиеся глаза старого знакомого — не привычно-расплывчато, а четко, фокусно. Ведь и её собственное ощущение жизни начало фокусироваться.

«Странная она всё-таки, как пыльным мешком ударенная, — от этой мысли Князь даже загрустил, — разговаривает не по-людски, одета не по-человечески. А Серега сох по ней. Трепетная, говорил, нежная...»

Стемнело, похолодало, гулять стало никак невозможно, и тусклым голосом Маша объявила, что ей пора домой. Миха, взяв её под руку, не спросил, а объявил: «Я провожу». Он хотел осмотреться на месте, прикинуть, где бы мог быть тайник. Всю дорогу он придумывал, под каким предлогом будет напрашиваться в гости, но когда они пришли к Машиному дому, она бесхитростно пригласила его отужинать.

— Дочка-то меня не испугается?
— Она сегодня у подружки. Сутками напролет репетируют спектакль к Новому году, костюмы мастерят.
— А ты не боишься впускать в дом малознакомого типа?
— Мало? 10 лет — это мало? Ми-иш, ты что? Помнишь, ты мне в ранец мышь кинул? А я визжала на всю школу, Лилипутка Гулливеровна. Мы будем сейчас ужинать, и, может быть, я тебя даже не отравлю... из запоздалой мести, — рассмеялась Маша.

Миха, взяв её под руку, не спросил, а объявил: «Я провожу». Он хотел осмотреться на месте, прикинуть, где бы мог быть тайник.

Сидя за столом в старой кухоньке, Михаил наблюдал за бывшей одноклассницей. Возраст и беда, конечно, никого не украшают, но этот ласковый взгляд, мягкий голос, чудесная в своей несмелости улыбка... И какая-то трогательная беззащитность — в каждом её жесте, слове, повороте головы.

— Миш, ты макароны любишь? Хотя, у меня все равно больше ничего нет...
— Машуль, я сейчас, я быстро!

Миха уже и забыл, что он шел в Машин дом искать тайник. Почему-то ему до зуда в ладонях хотелось наоборот — швыряться деньгами, приносить в дом игрушки, шубы и контактные линзы. А пока он завернул в ближайший супермаркет и скупил все, что требовалось для украшения макаронного ужина.

Через 15 минут они уже вовсю вспоминали детство, запивая макароны и принесенную вкуснятину настоящим «Кьянти».

— Никогда я не понимал этого: Новый год, Новый год. Чего хорошего? Отчим заставлял меня в лес ездить, ёлки рубить, а потом на базаре продавать. Все радуются, как дураки, а я рублю и продаю, рублю и продаю. Говорят, детишкам много-много радости. А где она, радость-то эта? Паскудство одно. Вот так, значит, за незаконную вырубку леса и замели. А там уж все как положено: срок, зона. Кликуха вот школьная в ход пошла... А почему Князь?
— Да ты что, Ми-иш! Про князя Верейского не помнишь? «Дубpовcкий» же...
— Не-а.
— Как? Ты что, Пушкина не читал?
— Маш... Ничего этого не было в моей жизни, понимаешь? Пушкина там, подарков под подушкой. Только ёлки колючие, будь они неладны...

Боль и жалость, душившие Машу, стали почти нестерпимы.
— Бедный мой! Знаешь, Миш, я орала тогда, потому что боялась тебя, а вовсе не мышь! Боялась до обморока. Не слушай меня, я отвыкла от мужчин. Я сейчас такие глупости буду говорить, представлять, как все это будет. Я теперь знаю — Новый Год, ёлка с игрушками, и мешок подарков у кровати, и шоколадка на тумбочке. И вот ещё что...

— Маш... Ничего этого не было в моей жизни, понимаешь? Пушкина там, подарков под подушкой. Только ёлки колючие, будь они неладны...

Маша сорвалась с тaбуретки и потащила Мишку в комнату. Она мигом разобрала диван и включила ночник. Спохватившись, вытащила надоевшую за день заколку, и по ее плечам ворохом рассыпались светлые волосы. Миха вдруг почувствовал, как в глазах защипало...

«Чушь... Какая же чушь — бабло это...Провести бы сейчас рукой по Машкиным волосам — вот где настоящий кайф. Прав Серега, они шелковые, и такой запах...» Eдва касаясь пальцами, с бережной осторожностью, как с раненого, Маша сняла с него все, что было сейчас ненужным... Руки дрожали, так давно она не прикасалась к сильному мужскому телу, не слышала гулкого ритма взволнованного сердца. Только бы не растеряться, не смутиться...

Рука скользнула вниз, нащупав единственно желанную в этот момент твердь. Маша взяла ее в руки — книжка всегда лежала возле дивана.

— Ну, слушай, — выдохнула она. — «Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин, Кирила Петрович Троекуров...»