Москва. Конец семидесятых.

На шестнадцатом году Митя так неожиданно вытянулся, что весь мир уменьшился, поэтому Митя немного сутулился. Его тело вдруг стало взрослым. Митю удивляло и немного пугало это несоответствие. Он ещё не чувствовал себя взрослым. Солдатский ёжик Митиных волос был таким мягким, что всем так и хотелось его погладить. Круглые очки совсем не портили его крупные, чётко очерченные черты лица, а скорее подчёркивали, какой он красивый и умный, правда, немного сумасшедший. Митя был эрудитом. Он любил математику и шахматы.

У Мити был собственный храм любви. Это был огороженный высоким забором пустырь — замороженный строительный объект. Высотных домов поблизости не было, поэтому пустырь не просматривался.

Убедившись, что поблизости никого нет, Митя входил в свой храм, сдвинув вбок висящую на одном гвозде доску.

Он становился на середине пустыря, как артист на арене цирка, расправлял плечи, вдыхал полной грудью и, запрокинув голову, выдыхал разноцветные полупрозрачные огненные кометы величиной с теннисный мяч. Кометы то летали над пустырём хороводом, то чертили самостоятельные траектории полёта. Иногда Митя дирижировал ими или гонял их как голубей.

Он приводил на пустырь женщин и занимался там с ними любовью.

Каждую женщину, входящую в Митин храм любви, окружал рой разноцветных комет, женщина загоралась страстью и кидалась в объятья Мити. Каждая комета имела свой оттенок страсти, поэтому любовные игры на пустыре были полны разнообразия. За короткое время единовременных свиданий женщины получали от Мити больше любви, чем им потом удавалось собрать за всю оставшуюся жизнь.

Митя давно догадывался, что существует в симбиозе с какой-то инородной силой.

Митю часто мучила жажда любви и тепла, ему мало кто нравился, он тяготился любой формой отношений и больше одного раза ни с кем не встречался.

У Мити была лёгкая форма аутизма «Conduct Order».

Митя, как большинство людей с этой формой аутизма, был яркой индивидуальностью, не подчинялся общепринятым правилам, но педантично следовал собственным правилам. У него была абсолютная память. Его переполняла кипучая энергия, которой он щедро наделял тех, кто принимал его правила игры. При первом знакомстве он казался открытым и отзывчивым. Он воспринимал каждое слово, каждое движение своего нового друга и, казалась, готов был исполнить любое желание.

Импульсы не давали ему покоя. На гребне усталости у него часто открывалось второе дыхание, которое было огненным дыханием дракона. Митя становился нетерпимым и впадал в ярость по малейшему поводу. В этом состоянии он не знал жалости, и если не получал отпора, то в упоении жестокостью мог зайти далеко. Раскаяние приходило, но слишком поздно и забивалось бравадой самообмана.

Пятнадцатилетней Любке Луговой повезло с мамкой. Мамка у Любки была авантюрная красавица, которая зацепила знатный улов — выскочила замуж из Мухосранска в Москву за крутого профессора.

Любке, переведённой из хрущёбной мухосранской школы строгого режима в элитную московскую школу, казалось, что она попала на другую планету.

Ирина Петровна, классная руководительница класса «Б», объявила, что сейчас приведёт в класс новенькую. Класс замер в ожидании. У двери послышалась какая-то возня. Это Ирина Петровна пыталась втолкнуть Любку в класс, а та упиралась, как Ивашка, которого Баба Яга запихивала в печку.

Наконец, дверь распахнулась, и Любка влетела, зажмурившись от ужаса, готовая принять девятый вал бобровой агрессии. Но, как ни странно, никто не расхохотался, никто не обозвал обидным словом, никто не стал плевать в неё из трубки или стрелять из рогатки. Странные дети смотрели на неё спокойно и доброжелательно. Они были похожи на детей, а не на потенциальных особо опасных преступников из старой школы в Мухосранске.

Странные дети смотрели на неё спокойно и доброжелательно. Они были похожи на детей, а не на потенциальных особо опасных преступников из старой школы в Мухосранске.

Любка быстро поняла, что у неё есть то, чего не было ни у одной девочки из нового класса — бюст второго размера. Мальчишки, как загипнотизированные, смотрели, как подрагивали эти упругие мячики под Любкиной майкой на уроках физкультуры.

В старом классе Любка была как оленёнок Бемби среди тёлок и кобыл. Одноклассники приносили ей соболезнования и называли глистом во фраке.

В новом классе Любка стала самой популярной девочкой благодаря своему бюсту.

Её смешило это неожиданно пришедшее сознание, что у неё взрослая грудь. Во всём остальном она была, как все — тоненькая с детской мордашкой.

Именно этим она привлекала и взрослых мужчин, что тоже немало её забавляло. То и дело появлялись на горизонте алые паруса небритых щёк со всевозможными предложениями. А заведующий близлежащего продуктового магазина так влюбился, что на полном серьёзе предлагал ей бросить школу и начать работать у него в колбасном отделе.

Люба не помнила папу. Он безвозвратно ушёл из семьи, когда Любе не было и года. На танцплощадках в домах отдыха он галантно представлялся дамам инженером-одиночкой, живущим в однокомнатной квартире и ищущим спутницу жизни, а потом, если что, пожимал плечами и базарно-малороссийским голосом говорил: «Какие ко мне претензии?! Я конкретно ничего не обещал!»

— Какой у меня был класс! — голосила в учительской Ирина Петровна через пару месяцев после появления новенькой. — Эта Люба Луговая совратила мне весь класс!

— Какие ко мне претензии?! — говорила Люба совершенно папиным тоном.

Школьную форму она больше не носила. Люба приходила в школу в коротенькой мини-юбке и облегающей трикотажной кофточке с глубоким вырезом. Мама уходила на работу раньше. Пользуясь этим, Любка надевала мамины туфли на высоком каблуке.

До приезда в Москву Любка заплетала свои длинные волосы в косу, которую закручивала на затылке, как старушка. Освоившись в столице, Любка обрезала надоевшую косу скромницы, и воспряли духом её кудряшки. Они торчали в разные стороны, как рожки чертёнка.

Мите нравился бойкий взгляд Любки, её сексуальность понарошку. Её непуганая бравада.

Он пригласил её в кино, а там будет видно.

В элитной художественной студии, куда Любу по знакомству устроил отчим, дети были ещё более странные, чем в школе.

Крутые дети были либо холёными и божественно красивыми (эти, кроме себе подобных, никого в упор не видели), либо совершенно неухоженными и высокомерно убежденными, что их красота в крутизне, какими бы чмошниками они ни были, — такие активно искали контакта с подтекстом: «Падай ниц! Тебя осчастливили вниманием!»

Освоившись в столице, Любка обрезала надоевшую косу скромницы, и воспряли духом её кудряшки. Они торчали в разные стороны, как рожки чертёнка.

Митя выпадал из обеих категорий.

До двенадцати лет его воспитывала бабушка. При ней он был ухоженным ребёнком. Когда она умерла, отвыкшие родители пустили развитие сына на самотёк по убывающей. Иногда Митина мама спохватывалась и начинала навёрстывать упущенное взбалмошными методами, которые вызывали лишь отчуждение.

Митя часто прогуливал занятия.

Люба отходила в студию месяц, прежде чем встретила Митю.

За ней к тому времени уже бегал хвост крутых чмошников. Её угощали мороженым и конфетами по дороге из студии. Люба беспечно принимала знаки внимания.

Люба встретила вошедшего в класс Митю красноречивым, заинтересованным взглядом.

— Тоже новичок?

— Не. Я здесь давно. Ректор не раз говорил: «Наша студия — это место, куда родители сплавляют надоевших им детей».

«Мы её тут все перетрахали», — сказал Мите вполголоса толстый прыщавый мальчишка, гадливо улыбаясь.

Митю не волновал моральный облик Любы. Перетрахалась она со всеми или была девственницей, не имело для него значения. Митя не был ханжой.

Любка купила по случаю флакончик духов с названием «Табак».

Флакончик был маленький с неяркой этикеткой — белый цветок на зеленоватом фоне.

Ей понравилась этикетка. Флакончик стоил рубль.

Запах был пряным и чистым, от него у Любки появлялось чувство, что вот-вот случится что-то удивительное.

Она поставила флакончик на тумбочку у своей кровати. Засыпая под музыку Поля Мориа, она нежилась в иллюзии счастья, созданного сочетанием музыки и запаха.

В майский день жара была июльская — под тридцать. Но огромная ледяная лепёшка Дороховского водохранилища промёрзла суровой зимой насквозь и дышала стужей. Ледяное пространство окружал нежно-зелёный нимб молодой листвы.

Митя и Люба лежали на песчаном пляже и дрожали. Решили подрожать ещё полчаса, пока не приклеится первый загар.

Загар не клеился. Они посинели и покрылись цыпками.

На остановке автобуса в Москву парочка снова попала в пекло.

Решили пойти в кино.

В кинозале температура была оптимальной.

Болгарский чёрно-белый детектив без дешёвых эффектов был умным до шестнадцати.

Звуковой фон фильма был напичкан популярными хитами из мира капитализма, которые перекрывал своей красотой болгарский блюз, сопровождаемый эротическим вокалом. Мелодия переплелась с чувствами, как руки парочки. Митя и Люба стали неловко целоваться.

В конце фильма витало соло саксофона — мелодия усталой созерцательности, ритм — стук каблуков элегантной женщины, с потерянным видом спускающейся с лестницы дворца правосудия.

Митя с Любой вышли из кинозала в мягкие сумерки.

Вдоль покосившегося забора торчала застарелая щетина прошлогодней полыни. Необитаемой остров в центре города — Митин пустырь.

Он отодвинул доску, висевшую на одном гвозде, и вошёл в свой храм любви.

— Иди сюда.

Люба остановилась в нерешительности. Она увидела странный искрящийся свет за спиной Мити.

— Зачем?

— Мы будем любить друг друга как муж и жена. — Митя протянул ей руку.

«С какой стати, — зазвучал в ушах Любы с нарастающей громкостью фальцет знакомого голоса незнакомого папы, — дарить этому никчемному мальчишке свою девственность?! Да кто он такой?!» — Люба покачала головой и сделала шаг назад.

Митя отпустил доску, висевшую на одном гвозде, и дверь храма любви перед Любой закрылась.

Её окатила ледяная волна острого чувства потери.

Люба стояла в раздумье перед закрытой дверью храма любви, а Митя бродил по пустырю в хороводе воспоминаний о случайных любовницах, с которыми он мысленно всегда был на связи. Он выдыхал цветные кометы. Его рубашка пахла Любкиными духами «Табак».

Ему очень понравился этот запах.