В этом маленьком грузинском ресторанчике в центре Москвы меня знают все. Я прихожу сюда одна, строго раз в месяц. Так я решила. Эта маленькая гавань – единственное, что связывает меня с Грузией, которая могла стать, но не стала для меня родной.
Тут всегда мало народу; официанты узнают меня и радостно кивают, а потом изо всех сил стараются услужить: и поправляют идеально натянутую скатерть, и суетятся с пепельницами, хотя я уже давно не курю, и подносят мой любимый соус – помидоры-перец-кинза – в каких-то невероятных количествах. Они по-своему любят меня, хотя дорого отдали бы за то, чтобы узнать, отчего эта странная русская женщина с курносым носом с таким постоянством ходит сюда, сама за себя платит, да еще и жестко обрывает приглашения обедающих тут мужчин разделить трапезу. Поняв, что я вовсе не «высиживаю» тут кавалера, они, думается мне, решили, что перед ними – просто дамочка со странностями, во что-то играющая … А, пусть думают, что хотят!
Тут изумительное сациви, вкусный шашлык, хачапури и чихиртма. Они знают, что я люблю мчади – кукурузный хлеб, и обязательно приносят также лобио. Я беру всего понемногу и пробую Грузию на вкус: волшебство! 

– Ты будешь любить грузинскую кухню, как настоящая грузинка! Ее нельзя не любить.
– Я всегда буду любить все, что связано с тобой.

Эта маленькая гавань – единственное, что связывает меня с Грузией, которая могла стать, но не стала для меня родной.

Сегодня я тут – «вне графика». Месяц еще не прошел с моих последних посиделок, но я почему-то почувствовала, что должна оказаться тут, и приветливый пятый троллейбус через двадцать минут высадил меня почти у самых дверей ресторанчика.
Внутри – никого, и почти все стулья задраны на столы ножками вверх. Я предупреждаю движение официанта с бейджиком «Гиви»: ничего страшного, мне это не мешает. Он благодарно улыбается, протягивает меню. Смущенно кашляет:
– Мы закрываемся скоро. Аренда дорогая, центр. Если оставите визитную карточку, мы вам позвоним – вы же наш… любимый клиент.
– Спасибо, Гиви, но у меня нет визитки. Но я обязательно найду вас сама.

У дверей – шум, и через минуту в зал входит, переваливаясь утицей, полная женщина-грузинка: следы былой красоты на ее лице еще не полностью растворены в паутине морщин.
– А-а-а, зачем неправду сказал – нэт мест? Смотри, девочка одна – я сяду рядом, разве помешает тебе, внучка, бабушка Сулико?
– Нет, конечно, – я убираю со стула сумку, смеясь, и понимаю, что бабушка Сулико мне ужасно нравится. Она долго усаживается на стуле, распрямляя темное платье, оглаживая его вокруг себя, затем опирается руками на стол и приветливо заглядывает мне в глаза:
– Внучка, не сердись, что помешала тебе. Старый желудок хочет еды, он капризный и нетерпеливый, как мой покойный муж! Если он вдруг хотел сыра, я должна была хоть ночью найти его!

Мы смеемся точно старинные подруги; все вокруг приходит в движение от волн доброты, которые она распространяет вокруг себя – день будто становится ярче, а воздух – прозрачней.
– Муж был настоящий мужчина, подарил мне шесть сыновей и двух дочерей. Но уже пять лет, как мой Гурами ушел от меня в небо; я скоро пойду за ним, но пока буду вспоминать его здесь. Что ты кушаешь, дочка?
Она рассматривает мою тарелку, потом кивает:
– Шашлык – хорошо. А мне, Гиви-внучек, принеси зелени, овощей и сыра. Мое тело уже не хочет мяса, внучка.

Мне так хорошо рядом с ней, будто рядом с родной бабушкой.

Мне так хорошо рядом с ней, будто рядом с родной бабушкой. Мы говорим обо всем подряд; ее внимательные темные глаза в коричневых полукружиях век смотрят живо и с интересом, ей все любопытно, и потому отвечать на ее вопросы – легко и просто.
– А почему, внучка, ты сидишь одна? – она вскидывает вверх руку. – Разве можно так? Молодая женщина одна в ресторане – нехорошо…
– Это у меня… традиция. Ну, в общем, это очень личное. Я часто тут бываю. В Москве в этом нет ничего удивительного. И потом, я не так уже молода – мне уже… без пяти сорок, как говорят.
Бабушка Сулико вздрагивает, сминая в пальцах кусочек лаваша.
– Как ты сказала, внучка? Без пяти… сорок?
– Ну, в смысле мне 39, а скоро будет…
– Я поняла.

Она вдруг потухает; молча жует губами, замерев и глядя в никуда – лишь коричневые руки чуть поглаживают белоснежную скатерть.
– Знаешь, внучка, ты странные слова сказала. Но я их слышала однажды. Я расскажу тебе. После гибели сына у меня остался внук. При рождении Бог поцеловал его – и он вырос золотым человеком. Все мог, все умел, гордый и сильный, настоящий грузин. Ему было чуть за двадцать, и он полюбил русскую. Они познакомились совершенно случайно, но она навсегда забрала его сердце. Он летал к ней каждые выходные, и они гуляли по Москве. Бабушка, говорил он, мне неважно, куда идти с ней, важно – быть рядом. Как он любил ее, внучка…

…Я бежала на журфак, страшно спешила – скакала через ступеньку. Бац! Нет ничего нелепее, чем запутаться в собственном платье и упасть на лестнице. Он поставил меня на ноги, точно маленького ребенка: «Зачем же так спешить?» А потом все слушали лекцию знаменитой Кучборской, а я с тоской думала, что никогда больше его не увижу. А после лекции – увидела. Он стоял возле памятника Ломоносову и смотрел на меня.

А потом пришла в наш дом беда. Он стал жаловаться на боль в ноге.

– А потом пришла в наш дом беда. Он стал жаловаться на боль в ноге. Бог мой, чемо Гмерто, никогда прежде он не стонал, хотя всякое бывало – и бился, и резался, как все мальчишки. А тут приходит ко мне: бэбо, говорит, жжет меня внутри огнем. Наступить на ногу не могу, а мне ведь лететь в Москву! Я заварила травы, приложила их к его ногам. И вроде его отпустило. И он опять полетел к ней. А когда вернулся, я слышала, что ночью он плакал от боли. Хотя наши мужчины не плачут никогда.

– Ты устал? Ты какой-то бледный.
– Никогда не говори за меня – устал я или нет. Я с тобой рядом не могу устать. Я дышу тобой, живу – тобой, ты моя кровь, моя душа. Но не решай за меня, что я чувствую...
– Боже, ты что? Мне просто показалось, что ты бледный. Ты не заболел? – Не зови беду по имени, чемо сакварело, любимая. Не зови. Она и сама придет, если захочет. Просто люби меня.
– А ты будешь всегда меня любить? Даже когда мне будет без пяти сорок?
– Как это, сакварело, без пяти сорок? Что за время?
– В смысле почти сорок.
– Смешная ты, гого, моя девочка. Я буду любить тебя и без пяти семьдесят.

– Внучка, я сбила ноги, пока искала по ущелью самые сильные травы. Я прикладывала их к его ногам, и они немного забирали боль, к утру высыхая до хруста. Но ему не становилось лучше. И тогда мы с Гурами повезли его к нашему родственнику Ари, он большой врач. Он повел Каху на осмотр, а я вдруг поняла, что ждет моего мальчика впереди – если сердце матери чувствует, сердце бабушки – знает. Ари сказал мне еще до анализов: держись, Сулико, похоже, это саркома. Эта змея бессердечна. Он лишится ноги. И я сказала об этом внуку. Он закрыл глаза, посидел так, и снова полетел к ней. Он еле шел, внучка, так болели его ноги.

– А ну, догони меня!
– Ты знаешь, я сегодня что-то не хочу бегать, прости. Просто посиди со мной рядом.
– Ну, чего просто сидеть? Пойдем, погуляем в Лужниках!
– Просто побудь со мной, сакварело. Я так хочу. Помолчим.
– Что с тобой?
– Ничего. Люблю тебя. Михвархар.

Сказал, что женится на другой. Он не мог допустить, чтобы она видела его страдания.

– Он ничего не сказал своей сакварело про болезнь. Сказал, что женится на другой. Он не мог допустить, чтобы она видела его страдания. И не хотел, чтобы она, молодая, похоронила себя, ухаживая за ним, инвалидом.

– Ты… женишься?
– Да. Прости. Я разлюбил тебя.
– Ты не мог…Я не верю тебе.
– Ты не знаешь, что могут и чего не могут мужчины. Они сами порой не знают этого.
– Убирайся. Убирайся из моей жизни!
– Я для того и пришел сейчас, чтобы уйти из нее.
– Пошел вон!..

– Сначала ему отняли ногу по колено. Потом по бедро. Внучка, он едва пришел в себя, и тут же спросил, можно ли ему будет носить протез. Он просыпался в пять и учился ходить. Его культя чавкала кровью, так он сбивал ее, врачи запрещали ему вставать, но он вставал и уже через полгода начал ходить! Он уже собрался было лететь к ней, но саркома ужалила его вторую ногу. Ее тоже отняли по бедро… Прошел год, и он стал требовать, чтобы ему дали второй протез. Помню, как он попытался сделать первый шаг, сделал его – и упал. Я не могла поднять его, звала Гурами, а Каха лежал лицом вниз, разбив губы в кровь, и… улыбался! У меня получится, бабушка Сулико, сказал он, и я полечу к ней, когда снова научусь ходить.

– Сколько можно плакать
– Отстань, мама.
– Подумаешь, бросил мужик? Да еще какой-то грузин. Забудь!
– Прекрати-и-и-и!
– Стой… А ты часом не…

У него в ладони была половинка сердечка – вторую половинку он подарил своей сакварело.

– Прошел еще год, внучка. Он учился ходить. Но Ари посмотрел его и сказал: плохи дела, Сулико. Болезнь пошла гулять по телу. Держись, но твой внук недолго будет видеть этот свет. И я… не сказала Кахе правды. Я сказала: Ари доволен твоим здоровьем. Ты придешь в себя, научишься ходить на протезах; говорят, за границей делают протезы на электричестве – мы достанем тебе такие. «Бабушка, я хочу, чтобы она узнала все, но только тогда, когда я поправлюсь. Тогда она простит меня за невольную боль!» «Да, но это будет позже…» «Да хоть без пяти сорок!» – сказал он и засмеялся. Он верил в это, внучка.
К зиме он уже не мог есть. Но он все равно пытался вставать. Болезнь подняла голову – она вылезала страшными шишками то на его животе, то на руках. А потом однажды я пришла будить его, а он молчит – лишь смотрит на меня, улыбаясь измученной улыбкой. Я подошла ближе – а он уже мертвый. У него в ладони была половинка сердечка – вторую половинку он подарил своей сакварело.

… По коричневой ладони бабушки Сулико скользит цепочка с золотистой долькой – половинкой сердечка. Мы с Кахой купили ее на рынке в Лужниках, она стоила копейки, но нам очень понравилась идея: разделить сердце пополам и носить его на цепочке, каждый – свою половинку.

… Я проводила ее, посадила в такси. Поцеловала в морщинистый коричневый лоб, пахнущий горными травами. Махнула рукой. Она записала мне свой адрес. Я прилечу в ближайшие выходные, бабушка Сулико. Если опять отменят самолеты – приеду. Как-нибудь доберусь. Вернее, мы доберемся. И ты обязательно увидишь своего правнука – моего сына. Он – копия отца. А половинку сердца он носит на цепочке как талисман.