Сколько себя помню - мы всегда были соседями. В старой коммунальной квартире, где все комнаты словно срослись в одну, наша огромная семья жила дружно и весело. И она всегда была с нами. Хотя все знали, что никакая она нам не родня. Глафира Сергеевна — то, Глафира Сергеевна — се, Глафира , Глаша — это я потом уже все узнала...

А поначалу девчонкой забиралась к ней в комнату и любовалась душистыми прозрачными флакончиками или вешала на голову белоснежные кружевные салфетки, воображая себя принцессой. В каждой вещичке на ее комоде царила тайна, и из комнаты я выходила совершенно пьяная от неведомых доселе чувств и желаний. Выпивала стакан молока, прыгала в постель и тут же засыпала сном, которым умеют спать лишь дети. А назавтра все повторялось снова.

Глупышка, я думала, что Глафира Сергеевна, играющая вечером в преферанс с моей бабушкой, ни о чем не догадывается. Но однажды, увидев в уголках ее красивого малинового рта едва заметную улыбку, поняла, что она давным-давно все знает. С того самого дня у нее и у меня появился свой маленький секрет. Секрет, который я до сих пор с нежностью храню в своем сердце. Похоже, когда мне исполнилось 10, я всех вокруг стала ревновать к ее комнате, злилась, когда кто-то заходил туда. Мне казалось, что посторонние вторгаются в хрупкий волшебный мир, существовать в котором имели право только двое — я и она, тетя Глаша.

Глупышка, я думала, что Глафира Сергеевна, играющая вечером в преферанс с моей бабушкой, ни о чем не догадывается.

Бог мой, как же ругала меня моя бабушка, когда услышала, что я зову ее просто «тетя Глаша»!
— Запомни! Только Глафира Сергеевна! Она не может быть никакой тетей! Она особенная!

Сама бабушка, хотя была знакома с ней со времен, которые уже никто не помнил, называла ее Глафирой и всегда с какой-то особой нежностью. Мои же родители только по имени-отчеству, даже наедине. Ну а я, запомнив бабушкин наказ, стала про себя называть ее «птицей». Она всегда мне напоминала ее. А иногда в детстве, когда она гладила меня ладонью по голове, мне в вечернем сумраке казалось, что меня накрывает теплое пушистое крыло. Сейчас, вспоминая то время, я знаю, что это была лишь белая шаль, которую «птица Глаша» небрежно носила на плечах.

В пятнадцать, став подростком, измученным неразделенной первой любовью, тиранией учителей и родительскими советами, я ощущала себя никем не любимой, никому не нужной. Грубость, злость, неоправданное упрямство — все то, что зачастую характеризует переходный возраст, все это стало моей каждодневной манерой поведения. И жертвой буйства гормонов в моем стремительно развивающемся теле стала она, моя Птица.

Даже через много лет краска стыда заливает мои щеки, когда я вспоминаю тот вечер. Влюбленная, брошенная, несчастная, я рыдала тогда в темном углу, жалея, что родилась на этот свет. Она нашла меня, вытирала мне слезы, просила рассказать обо всем, что мучает меня, а я сухими от злости губами проорала ей в лицо:
— Рассказать тебе? А кто ты такая? Ты мне никто, оставь меня в покое! Что ты вообще лезешь в нашу семью?

Сейчас я отдала бы все на свете, чтобы взять те ужасные слова обратно. Но тогда они были сказаны, и Птица, словно обжегшись, отдернула от меня руку и молча ушла к себе.

Через секунду меня привела в чувство бабушка, которая, к несчастью, услышала все, что я наговорила. Она увела меня в свою комнату и молча усадила на стул. В тот вечер я все узнала.

Узнала, как перед войной мой дедушка, тогда еще молодой парень из потомственной рабочей семьи, встретил на улице у Ленинградской консерватории дочь польского эмигранта-флейтиста Аглаю и влюбился. Семья Аглаи совсем недавно приехала в Россию, и дедушка водил юную полячку, похожую на фею, по вечернему Ленинграду и рассказывал все, что знал о родном городе. Рассказывал, позабыв обо всем: и о том, что дома его ждала невеста Олечка, и о том, что совсем скоро, в июне, должна была состояться свадьба, и о том, что все это он обязан рассказать Аглае.

И дедушка водил юную полячку, похожую на фею, по вечернему Ленинграду и рассказывал все, что знал о родном городе.

Она узнала об этом от других и всю ночь плакала в подушку, перемежая рыдания польскими словами. Они расстались, и вскоре дедушка женился. А через неделю началась война, и осенью, так и не увидев больше Аглаю, он ушел на фронт добровольцем. Погиб он в первой же атаке, так и не успев написать ни одного письма домой. Крохотное же письмецо, адресованное Аглае, притаилось в далеком уголке письменного стола. Дедушка так и не посмел его отправить.

О гибели любимого Аглая узнала спустя целый год, встретив на осиротевших улицах Ленинграда старого общего знакомого. С того дня она почти перестала говорить по-русски. Говорила немного, по-польски, и только с отцом, помогая ему в промозглой библиотеке забытой всеми консерватории.

Зима того года выдалась суровой, и в морозном воздухе пахло смертью. Одним холодным утром, похожим на все остальные, не проснулся отец Аглаи. Похоронив его, она отправилась по темному городу искать адрес, который поклялась забыть навсегда. Словно какая-то неведомая сила привела ее к старому, темноглазому дому. С трудом поднявшись по тяжелой лестнице, Аглая полуобмороженными пальцами прикоснулась к двери незнакомой квартиры. Та, словно живая, шевельнулась. В сумрачной глубине комнаты горела крошечная керосинка, и рядом с ней сжатое, неподвижное тело женщины. Через секунду женщина вздрогнула, подняла голову, разогнулась, и Аглая увидела, что она кормит детской, тщедушной грудью маленькое, бледное существо.

«Жена. Его жена... — крутилось в голове у Аглаи. — И ребенок, это его ребенок...»

Обесиленно припав к двум полумертвым существам она, путая польские и русские слова, рассказала, кто она, не понимая, зачем это делает. И по внимательному, откровенному взгляду женщины поняла, что делает это зря — женщина давно все знает. Они проговорили всю ночь, а утром Аглая, собрав все свои вещи, переехала к «сопернице».Теперь она знала, что родители Оли умерли от голода, и она осталась одна с пятимесячной дочкой на руках. Что живет она с тех пор только ради ребенка и питается скудными пайками, которые по доброте душевной приносят рабочие с фабрики, на которой раньше работал ее отец. Что муж ее так и не узнал, что станет отцом.

Но все это теперь не имело значения. Жизнь Аглаи обрела новый смысл: ее целью стало спасти две хрупкие, еле держащиеся на этом свете жизни. Она топила печку старыми скрипками из консерватории, добывала неизвестно где молоко для ребенка и хлеб, который был похож на хлеб. Вечерами они подолгу разговаривали, а после Аглая пела нежные польские песни, под которые сладко спала в колыбели крошечная девочка — моя мама...

Крохотное же письмецо, адресованное Аглае, притаилось в далеком уголке письменного стола. Дедушка так и не посмел его отправить.

— С тех пор она всегда с нами, — закончила свой рассказ бабушка Оля. — И напоследок прочти это, — она протянула мне сложенный пожелтевший листок.

Дедушкино письмо! Я помню эти строчки слово в слово:
«Любимая моя, мой свет в окне! Я знаю, что мы больше никогда не увидимся! Никогда не услышу я твой нежный голос, не почувствую твое крыло у своей щеки. Ты улетела от меня далеко в небо, но я все равно вижу тебя там, в высоте, потому что ты самое лучшее, что было в моей жизни! Будь счастлива, моя Глаша, а любима ты каждую секунду, пока я дышу, и даже после. Твой навсегда».

— Как красиво, как невыразимо прекрасно, — слезы душили меня. — Он знал, знал, как и я, что она птица!
— Иди к ней, — сказала мне моя мудрая бабушка. — Но не говори ничего про письмо. Это единственное, что принадлежит только мне. А Глаша, она и так все знает...

Прошло много лет. Нет уже ни бабушки, ни тети Глаши, ни старой коммунальной квартиры. А в моей семье подрастает дочка Аглая, и у нее уже есть маленькие крылышки.