Пяндж - пограничная река. Она извилисто петляет пунктиром по карте с востока на запад между Афганистаном и Таджикистаном. Берет свое начало высоко в горах Памира. Низовья реки вдоль берегов - зачастую поросшие трудно проходимыми зарослями кустарниковой растительности. Эти заросли именуются по-тюркски тугаями. Весной в низовьях льют дожди, в верховьях тают снега. Пяндж становится полноводным и во всю силу показывает буйный норов горной реки, ворочая многопудовые камни. Летом адски палит нещадное солнце, отчего долины становятся похожими на пустыню. Издавна в низовьях реки селились люди. Занимались сельским хозяйством.

В двадцатые годы двадцатого столетия сюда пришла потрясшая мир Октябрьская социалистическая Революция, внося свои кардинальные перемены в привычный вековой, неспешный уклад коренных жителей. Началось строительство новой жизни. Спустя четверть века здесь, на правобережье, на территории Советского Таджикистана было много чего сделано, много чего построено.

Вроде и не тюрьма, но дальше своего поселка человек попасть не мог. Документов, удостоверяющих личность, у поселенцев не было.

Кумсангирский район расположен в приграничной с Афганистаном зоне. До Пянджа рукой подать. Въехать на территорию колхозов, входящих в состав этого района, в послевоенные годы было не так-то просто: по спецпропускам. На территории некоторых колхозов этого района находились специальные поселения, где проживали люди, осужденные по политической статье. Советская власть навесила на них ярмо неблагонадежности под названием «враг народа». Здесь не было камер с железными засовами на дверях и решетками на окнах. Здесь строились дома и мазанки. Вроде и не тюрьма, но дальше своего поселка человек попасть не мог. Документов, удостоверяющих личность, у поселенцев не было. А без бумажки никуда не уйдешь.

Детство Берты прошло в просторном родительском доме в Причерноморье. Ее предки переселились под Одессу еще в начале девятнадцатого века, когда российский император Александр I своим Манифестом дозволил селиться на незаселенных российских землях иностранным колонистам. Предки Берты были вольными людьми. Даже когда в России еще не было отменено крепостное право, разрешавшее продажу крестьян одного барина другому, немцы-колонисты были свободными.

Теперь вольная жизнь осталась в прошлом. Остались лишь воспоминания о былом счастье: беззаботное детство, отеческий дом, замужество, рождение собственных детей. Мужа забрали в тридцать девятом. Тогда началась Вторая мировая, и Германия в сентябре напала на Польшу. С тех самых пор несчастная женщина не видела своего Гюнтера, которого осудили как «врага народа». Странно, но ее с детьми тогда почему-то не тронули.

Потом пришла война и на советскую землю. Ее с малолетними детьми угнали в Германию. С русскими, особенно коммунистами, фашистские власти особенно не церемонились. Берте повезло, что она все-таки была немкой, знала язык, поэтому она попала в прислуги к зажиточной фрау.

Война закончилась. Бывшие пленные вернулись на Родину - в Советский Союз, чтобы их мытарства продолжались бесконечно. Берта была осуждена по бывшей в большом ходу в сталинскую пору статье 58. Она стала уже не женой «врага народа», а сама получила этот статус. Ей инкриминировалось ни много ни мало - шпионаж и измена Родине. Могли бы и расстрелять. Но не расстреляли. Ей повезло.

Ей всегда везло. С рождения Берта обладала крепким здоровьем и выносливостью, которые передались вместе с генами ее детям.

Ей всегда везло. С рождения Берта обладала крепким здоровьем и выносливостью, которые передались вместе с генами ее детям. Ей также повезло, что ее не разлучили с детьми, как когда-то с мужем. Их втроем отправили этапом к южным окраинам Советской империи. Кто-то из собратьев по несчастью не выдержал нелегкой дороги в незнакомую местность с названием Кумсангир. Кто-то остался в пути, в заброшенных, позабытых братских могилах. Она и ее дети выдержали этот страшный путь, длившийся несколько месяцев.

Если попытаться перевести название Кумсангир на русский, то получится примерно «песок, камень возьми». Их интернациональную группу, состоявшую из латышей, эстонцев, украинцев, немцев, побывавших в фашистском плену, направили в поселок без названия. У него был только порядковый номер.

И здесь им повезло. Место было уже лет двадцать как обжитым. Обживали его люди из первой волны депортации - раскулаченные казаки с Кубани. Много пота и крови было пролито, много человек полегло во время освоения этих земель.

Берта, ее дети и другие члены этапа попали не на голые «песок и камни», а во вполне пригодный для жизни поселок, где были и своя больница, и детский сад, и магазин. Своеобразный оазис в пустыне.

Люди в этом оазисе были малоразговорчивыми. Болтливость могла дорого обойтись. Как-то в детском саду воспитательница привела детям неудачный пример для подражания. Маленькая девочка не хотела есть кашу на завтрак, а воспитательница ей сказала, указывая на портрет Сталина: «Кушай, деточка. Дедушка Сталин тоже кушать хочет. Смотри, как он смотрит на тебя!» Через пару дней за воспитательницей приехал «черный ворон», ее посадили в машину, и больше ее никто не видел.

Летом из-за жары многие в поселке спали прямо во дворах на топчанах под марлевыми балдахинами, спасавшими от комаров. Электричества не было. Лишь Луна и звезды освещали поселок. Если вдруг среди ночи в темноте раздавался звук автомобильного мотора, то все знали, вслед за мотором раздадутся плачь и отчаянные крики. Кого-то увезут. Никто не знал куда. Такова подневольная доля.

Если вдруг среди ночи в темноте раздавался звук автомобильного мотора, то все знали, вслед за мотором раздадутся плачь и отчаянные крики.

Берта приспособилась к новой жизни у таджикско-афганской границы. Поначалу жара казалась невыносимой, пыль скрипела на губах и на зубах, но она обвыклась. С первыми лучами солнца надо было идти на работу. Работа была в основном полевой. Захворавших бесцеремонно выгоняли на поля. Комендант и его приспешники ходили по домам. Могли и камчой огреть не желающих идти.

Комендант был статным седоватым сорокалетним мужиком с мускулистыми ручищами. Ходил в гимнастерке. Галифе по традиции были заправлены в добротные сапоги. Был он молчалив, суров. Лицо у него было обветренным, всегда гладко выбрито. Глаза серые и не злые. Он и не был злым. Камчой стегали хворых его подчиненные. Он никогда самолично не поднимал руку на людей, но и не пытался одернуть своих «орлов». Стригся он очень коротко. Пост коменданта этого поселения он занимал уже с десяток лет. Был холостым. За бабами не бегал. Впрочем, за такую слабину могли бы и партбилета лишить. Все ж он был человеком, как говорится, «при исполнении».

Никто не знал, что творится у него в душе. Но Берта ему полюбилась. Трудолюбивая как пчела, она никогда не сидела сложа руки. Хибарка, в которую ее поселили с детьми, всегда сияла чистотой. Она вкусно готовила. Коптила окорока вкусней всех. Комендант смотрел сквозь пальцы, если мужчины из поселения под надзором охранников уходили охотиться на диких кабанов, в неимоверных количествах водившихся в тугаях. Правда, его людям приходилось несколько раз стрелять на поражение, когда охотники предпринимали попытки уйти в Афганистан. Убивали сразу, без суда и следствия. Перейти на ту сторону из этого поселения никому не удавалось. Поэтому комендант и находился на посту столь долго.

Берта бывала на майский и ноябрьский праздник самой нарядной. В Кумсангирский поселок она приехала с чемоданом, который ей разрешили взять с собой. В чемодане были вещи ее и детей, которые она привезла еще из вражьей Германии. Все это добро ей любезно дарила богатая фрау, у которой она находилась в услужении всю войну.

Да, Берта была особой. У нее была привычка делать «маникуру», как выражались женщины-простолюдинки, пригнанные из Украины, Белоруссии и России. Впрочем, следила за собой не только она. В их поселке была еще одна эстонка, умеющая делать «маникуру» с помощью имевшихся у нее щипчиков, пилочек. Женщина-врач и медсестры тоже ухаживали за собой. Подневольные немка с эстонкой меняли у них в больнице продукты на глицерин. В послевоенное время крема было не достать. От царапин и заусениц спасал медицинский глицерин.

«Уу-уу, немчура, вырядилась как шлюха. Ишь, мужиков завлекает», - любили перешептываться набожные крестьянки в неизменных белых платочках.

Белое шелковое платье в цветочек, лаковые лодочки, которые Берта надевала на праздники, завитые белокурые волосы вызывали ненависть. «Уу-уу, немчура, вырядилась как шлюха. Ишь, мужиков завлекает», - любили перешептываться набожные крестьянки в неизменных белых платочках.

В дни Первомая и Седьмого ноября Берта особенно нравилась коменданту. Ему нравилось исподволь наблюдать за ее движениями, ее походкой, когда она проходила по поселку, направляясь к своей подруге-эстонке.

Однажды в Первомай комендант не вытерпел. Был не совсем трезвым в честь праздника. Подкараулил ее у амбара. Знал, что она будет вечером возвращаться домой, проходя мимо амбара. Затащил в помещение и стал жадно осыпать поцелуями.

- Ненавижу, - прошипела она. - Ненавижу краснопузых! Вы лишили меня мужа, вы осудили меня, как преступницу. Ненавижу, красная нечисть!

Комендант остановился, как вкопанный. Затем оправил гимнастерку, поправил кобуру, открыл дверь и процедил: «Иди!»

После этого случая Берта стала ждать «черного ворона». Неделя прошла, а «ворона» все не было. И через месяц за ней никто не приехал.

Комендант «засудил» ее по-своему. Он прекрасно знал о ее мелких грешках. У соседки Берты отелилась корова с полгода назад. Телочку для своей семьи Берта выменяла у соседки на окорока и роскошную шаль; и теперь пополнила ряды поселковых «воров», которые ночами шастали на поля за казенной люцерной для своей скотины.

Спустя месяц с небольшим после амбарного происшествия, когда Берта возвращалась домой, груженная мешком с люцерной, она услышала конский топот. Обычно комендант и люди из охраны объезжали по ночам поселок. Но комендант был один. Берта попыталась спрятаться за деревом. Он спрыгнул с лошади. И подошел вплотную к дереву. Схватил Берту за шиворот и с остервенением отстегал камчой.

- Еще раз поймаешься, под суд пойдешь, - сказал он ей на прощанье.

Однако, ее больше не трогали, не ловили, под суд не отдали. Не зря, наверное, в народе говорится: «Бьет, значит - любит!»

Напоследок хочется добавить, что «вольную» жители того поселка получили только после хрущевской оттепели, положившей конец страшной «моде» на репрессии…