Странно, но я мало что помнила... то есть нет... я, конечно, ни о чем не забыла, о боли, о чувстве безысходности, о страхе… но подробностей не помнила. Подробности были будто бы затерты ластиком, они подразумевались, но разобрать их было сложно.

Помнилась холодная зимняя ночь, я и мама бежим сначала по глубоким сугробам снега, а потом по тонкому льду, вдруг тонкая корочка трескается, и мой лакированный ботиночек проваливается в холодную талую воду. На секунду показалась, что это конец, и чтоб не тянуть с собой маму, я пытаюсь отпустить ее руку, но мама все не отпускала и в конце концов вытянула меня. В этом была вся мама, она всегда побеждала. Даже силу притяжения. Вот бы быть такой же..

А потом мы бежали что есть мочи к вокзалу, там проводник с тонкими усиками и мерзкой ухмылкой смотрел на маму, пока та снимала с себя фамильный браслет, а потом картинно наклонился и с издевкой сказал: «Сильвупле...».

Когда продавать было нечего, пришлось искать работу. Мама не пускала меня работать, не хотела, чтоб я думала, что наше положение настолько ужасно…

Больше Наташа ничего не помнила, точней старалась не копаться в прошлом. Здесь, в далекой чужой стране, второй Родине, ей предстояло начать новую жизнь. Но тогда она плохо осознавала, что новая жизнь - это жизнь без Papa и любимого брата Володи, которых жестоко убили, без нянюшки и веселых чаепитий по вечерам. Без званых обедов и красивых нарядов... Все это закончилось в ту холодную ночь 1917 года...

Нас и еще около сотни людей расселили в уродливых домах на окраине Парижа (то, что Париж воистину прекрасен, Наташа узнает намного позже), мама потихоньку распродала всю свое фамильное наследие, разумеется, ту мелочь, которую не успели найти эти звери... Когда продавать было нечего, пришлось искать работу. Мама не пускала меня работать, не хотела, чтоб я думала, что наше положение настолько ужасно… Каждое утро мама с завидной уверенностью повторяла мне: «Ты – княгиня, кузена Николая второго, и никогда не смей об этом забывать!» В ответ я только опускала глаза в пол... потому что у двух княгинь на завтрак был черствый хлеб...

Потом мама наконец нашла работу вышивальщицы у тогда еще совсем не знаменитой Коко Шанель, в народе получившей прозвище «портнихи для модисток». Жадность Коко зачастую сводила с ума далекую от прижимистости маму. Коко часами могла торговаться за каждый франк.

Когда мне исполнилось 16, мама взяла меня впервые в мастерскую Шанель (я давно ее просила, хотелось хотя бы на несколько часов очутиться в атмосфере роскоши), к тому времени та уже стала достаточно знаменитой и имела несколько бутиков на Елисейских полях и его окрестностях.

Я шаталась по залу и то и дело прикладывала к себе то одно, то другое платье… Когда все ушли на обед, я осталась в мастерской под предлогом отсутствия аппетита и примерила особо понравившееся платье - из белого кружева, украшенное черной атласной лентой. Мне оно бесподобно шло! Я настолько залюбовалась собой в зеркале, что даже не услышала, как в комнату вошла женщина, она довольно хмыкнула и я испугано отскочила от зеркала. Я залепетала что-то про то, что я не хотела, я извиняюсь и что я сейчас же верну все на место. Женщина не обратила внимания на мои слова, поправила черную шляпку и спросила: «Хочешь носить такие платья, не снимая?»

Женщина не обратила внимания на мои слова, поправила черную шляпку и спросила: «Хочешь носить такие платья, не снимая?»

Та женщина была Коко Шанель, невысокого роста, худенькая с темными волосами, она поражала своей элегантностью, чувством стиля и шиком...

Мне стоило больших усилий уговорить маму, что это вовсе не страшно и что в этом нет ничего плохого… Я просто буду носить красивую одежду по подиуму, и мне еще за это будут платить… Мама не то чтобы согласилась, но… наше материальное положение было довольно шатким, да и я очень настаивала… но страх опозорить титул был выше всего: «Дорогая, как же это... ты же княгиня… а тут… тряпки какие-то носить будешь перед похотливыми мужиками… Что люди скажут?» Маме было тяжело осознать то, что здесь наши титулы пустой звук, что я для этих французов такая же княгиня, как и девочка из кондитерской напротив.

Буквально через пару лет после того, как я впервые зашагала по подиуму Chanel, я стала знаменитой моделью. Моя внешность оказалась «уникальной и превосходной», так, во всяком случае, писали модные критики. Я утонула в давно забытой роскоши и чувстве достатка, или скорей избытка. Я стала параллельно сниматься в кино, бывали и постельные сцены, но ведь это все было бутафорским, ненастоящим, так что ничего страшного в этом не было, хотя иногда во время таких сцен я кожей чувствовала мамин укоризненный взгляд. Меня наперебой приглашали сняться на обложку все ведущие глянцы Европы… и я с детским восторгом рассказывала об этом мамочке в редких телефонных разговорах.

И все было бы превосходно, если бы мама не умерла так нелепо... и так внезапно... Ее нашли мертвой в ее новой квартире на Елисейских полях, она выпила слишком много снотворного. Моя мамочка, мое солнышко… моя опора - умерла. Я так до конца и не смогла поверить, что это было самоубийство, это было не в ее характере, она была слишком волевой, слишком любящей жизнь… А может, что-то в ней изменилось? И я не смогла разглядеть этого в ней? Как же это так? Почему не смогла?? Потому что у меня был как раз новый роман с одним из знаменитейших режиссеров, а до этого был роман с другим не менее знаменитым модельером? Вся неделя была расписана на фотосъемки и репетиции нового многообещающего фильма?

Я так давно не была у нее дома… В этой большой квартире, которую она невзлюбила с самого начала, называя ее золотой клеткой… Сейчас и мне она показалась клеткой… холодной, серой, мрачной… Я судорожно открыла окна, и в нее влился весенний лучик солнца… Свет осветил слои пыли на шифоньере, подоконнике, трельяже… Добрался он и до кровати, под ней я увидела смятые клочки бумаги и недопитый шнапс. Собрав все кусочки и развернув их, я увидела на них обрывки слов… Сложив их, я прочитала: «Девочка моя, помни, что ты княгиня!»

Эти слова застряли комом в горле, я открыла окно и взглянула сверху на прекрасный Париж…