Он не помнил точно, когда именно мир перестал его понимать. Это случилось не в раз: долгое время Александр Александрович Пастухов, он же Сан Саныч для коллег и Санек для друзей, жил с окружающим миром в абсолютном ладу. Работал в фирме средней престижности, получал зарплату, позволяющую прилично питаться, оплачивать уроки скрипки и английского для дочки Лидочки, а в сезон горящих путевок слетать на недельку в Египет. Жена Тома – мягкая, вкусно пахнущая домашней едой, обожала «своего Сашечку», и Пастухову завидовали друзья: он никогда не слышал от нее упреков, спокойно посещал баню и любые другие «мальчишники», и без скандалов ездил на рыбалку.

– Я буду скучать, – говорила Тома.
– Я скоро вернусь, – отвечал он, целуя ее в мягкий (сегодня – пахнущий жареной картошкой с грибами) нос.

И он возвращался. Рассказывал, как лещ «почти взял», а потом «сошел», и Тома ахала, а Лидочка, пристроившись рядом на табуретке, слала бесконечные sms своему новому прыщавому увлечению; и им втроем было тепло и уютно.

Как-то по случаю они все вместе заглянули на выставку модных художников. На взгляд Пастухова, это была чистейшая мазня: аляповатые, яркие полотна били по глазам, а витиеватые названия сомнительных изображений вызывали приступы зуда. Но Томе и Лидочке хотелось быть «в курсе», и Пастухов обреченно бродил по залу, делая «умное лицо» и внутренне потешаясь над наполненной псевдосмыслом белибердой.

Подойдя ближе, Пастухов замер: на полотне гигантская черная воронка безжалостно «всасывала» в себя все, что было вокруг. А название? «Смысл жизни»…

Полотно в углу зала он заметил случайно – оно висело неудачно, свет аккуратно облизывал раму, но оставлял в тени саму картину. Подойдя ближе, Пастухов замер: на полотне гигантская черная воронка безжалостно «всасывала» в себя все, что было вокруг. А название? «Смысл жизни»… Он ощутил подобие пощечины. А в моей жизни есть какой-то смысл? – задумался он. Но тут Тома завершила осмотр и потянула его и дочку в буфет – порцию искусства полагается запивать чем-нибудь приятным, вроде кофе или молочного коктейля.

…Они говорили о выставке вскользь, больше – о домашних делах, быте; назойливый вопрос, растревоживший Пастухова, исчез. Но стоило Томе погасить ночник и обнять его мягкой рукой, на этот раз пахнущей гелем для душа, вопрос «нарисовался» вновь. Тома вскоре задремала. Пастухов же ворочался до 5 утра, и даже когда сон, наконец, смежил его веки, ему продолжала грезиться страшная черная воронка, задающая вопрос, на который он – увы – не знал ответа.

Тогда-то, наверное, все и началось, с выставки. Придя на работу, невыспавшийся Пастухов бесконечно злился на все и всех. Какая тупость! Пустота! Одно и то же изо дня в день. Заранее известно, кто и что скажет, о чем пошутит. В чем смысл этой жизни? Где я вообще?

А дома его неожиданно взбесила Тома. Открыв дверь и увидев, что она бросилась ему навстречу, Пастухов, сам от себя не ожидая, передразнил ее загодя: «Ой-ой-ой, я так соску-у-училась…»

Тома остановилась, точно от удара.
– Саш, ты чего?
– Да ничего! – завопил Пастухов. – Ничего! Кругом – одно и то же! Ни в чем никакого смысла! Всем на меня плевать! Надоело!

Он, почти не жуя, заглотил картошку, швырнул тарелку в раковину. Тома ушла в ванну.
Рыдает! Воду включила, чтобы я не слышал… Заботливая!

Лидочка высунула голову из комнаты: во рту ее динамично вращался чупа-чупс. Пастухов сказал ей гадость. Она – ответную грубость, хлопнула дверью.

Дом Пастуховых ушел в ночь мрачно и напряженно.

…Дни стали для него мукой, вечера – мукой втройне. Он не знал, как и чем их «забить», ощущая, что живет неправильно и напрасно. Сериалы его раздражали, быт усиливал тоску. К тому же преданно-собачий взгляд Томы, на который он натыкался повсюду, выводил его из себя.

Сериалы его раздражали, быт усиливал тоску. К тому же преданно-собачий взгляд Томы, на который он натыкался повсюду, выводил его из себя.

Затем выход был найден: Пастухов пристрастился к компьютерным играм, все вечера подряд тупо лопал какие-нибудь «шарики» или убивал монстров; потом наступало время сна, которого он тоже теперь боялся, ибо ни валерьянка, ни пустырник не спасали его от падения в бесконечную черную воронку.

Потом игры наскучили. Он нашел всех своих одноклассников и переписывался с ними ни о чем, понимая, что в принципе ему совершенно безразлично, как сложились их жизни. Он перестал ходить на «мальчишники», ибо все его довольные жизнью приятели теперь вызывали лишь злобу – никто из них не задумывался, как устроен мир и для чего он живет на земле, а тупое прозябание казалось Пастухову унизительным. Он влез в пару других социальных сетей; но там, на его взгляд, собирались сплошь ущербные, закомплексованные люди. Потом попробовал завести виртуальный роман и перевести его в реал. Но «пышная блондинка без вредных привычек», приглашенная им в ресторан, на поверку оказалась серой мышью с выцветшим хвостом, и Пастухов ушел со свидания с пустым кошельком и болью в сердце.

…В тот вечер тосковалось больше, чем обычно. Он пил коньяк и тупо отвечал на идиотские вопросы «друзей» по форуму. «Аська» молчала, да и хорошо – он ее не любил. Вдруг моргнуло окошечко «электронки»: пришло новое письмо. Незнакомый адресат. Адрес непонятный… Спам?

– Привет. Мне кажется, тебе сейчас очень грустно. Я правильно понимаю?
– А ты кто, я не понял?
Ответ пришел быстро:
– Разве это важно? Не хочешь – не буду навязываться. Но ты такой тонкий человек. У тебя ранимая душа. Что же ты не бережешь себя?

Никто прежде не говорил с ним о душе. О картошке, макаронах – да, было. И о рыбалке. О Лидочкиных успехах – тоже. И о его премии к новому году, и о том, что надо купить носки. На душу времени как-то не оставалось.

– А что тебе до моей души?
– С одной стороны – ничего. С другой… Тебя никто не понимает. А я – понимаю. Доверься мне.

Он перечитывал строчки, повисшие на экране, и ощущал странное покалывание в ладонях.

– Кто ты?
– Я твой друг. Единственный. Правда. Доверься. Никого больше нет, понимаешь? Во всем мире. Есть только ты и я.

Они переписывались до 5 утра – ни о чем, жонглируя словами, и Пастухов впервые за долгое время заснул, блаженно улыбаясь.

Пастухов облизнул пересохшие губы.

– Откуда ты? И зачем я тебе?
– Разве это важно, откуда. И нужен, если пишу. Я нашла тебя на бескрайних просторах Интернета. Есть ты. И есть я. Это хорошо.

Он чувствовал какой-то обман, подвох, не хотел верить, но что-то неведомое утягивало его в глубины голубоватого экрана.

– Как тебя зовут?

Незнакомка помолчала.

– Не важно. Дрим…Рэв. Зови меня так. Это мечта – по-французски.
– Мечта. Неплохое имя.
– Ага, можно я буду твоей мечтой?)))

Они переписывались до 5 утра – ни о чем, жонглируя словами, и Пастухов впервые за долгое время заснул, блаженно улыбаясь.

Он с трудом дождался вечера – с работы на общение с Рэв времени не хватило. Увидев письмо от нее, вновь ощутил странное покалывание в ладонях – так прежде приходила влюбленность.

– Я скучала по тебе, очень.
– И я по тебе.
– Как ты? Расскажи мне про свое одиночество.
– С тобой я не одинок.
– Мы все одиноки. Но когда ты рядом, мне тоже кажется, что мир лучше, чем хочет казаться.

Пять утра, шесть…

Как-то утром он не пошел на работу.

– Что ты делаешь, Саша? – спросила как-то Тома.
– Душу лечу, – ответил он, нажимая кнопку «отправить».

…Через месяц он перестал ходить на работу вовсе. Тома мрачно молчала. Изредка плакала. Ему было все равно.

Несколько раз он ощутил, что его привязанность и зависимость от Рэв выглядят странно, и даже попытался излечиться от нее – не входя в электронку, путешествуя вечером по различным форумам и чатам. Но – удивительно! – Рэв отыскивала его везде! От нее нигде нельзя было скрыться.

Однажды, ощутив вдруг голод и отметив раздраженно, что Тома не принесла ему ужин, он заставил себя оторваться от экрана и отправился на кухню.

Да он и не хотел этого.

Известие об увольнении за прогулы мало затронуло Пастухова. Он любил свою Рэв, любил как никого другого, как – о, мужчины! – лишь самого себя.

– Милая. Я спал сегодня всего час и проснулся, думая о тебе. Взглянул на улицу – а там уже весна! Я и не заметил!
– Какая разница – весна или лето, осень или зима? Главное – мы рядом. И ощущаем друг друга каждой клеточкой, каждым атомом своего существа. Никто не понимает тебя, как я!

Он упивался этой близостью. И отойти от экрана мог лишь по крайней нужде.

Однажды, ощутив вдруг голод и отметив раздраженно, что Тома не принесла ему ужин, он заставил себя оторваться от экрана и отправился на кухню. Она казалась мертвой. Он залез в холодильник, странно пустой, выудил оттуда банку шпрот, принялся открывать, но порезал руку и, чтобы утереть кровь, схватил со стола лист бумаги.

Я ухожу. Тома. 12 марта.
Как – 12 марта? Что, 3 дня назад уже?
Он метнулся к компьютеру – не 3, 4, сегодня 17…

Новое письмо от Рэв ждало его – он видел новый конвертик… Усилием воли он заставил себя пройти мимо экрана – в комнату. Шкаф с пустыми ребрами вешалок смотрел на него сонно. В комнате Лидочки – идеальный убрано и такой же пустой шкаф. Сволочь Тома, даже пожрать не оставила.

– От меня жена ушла.

Он набрал фразу, перечитал ее, медленно осознавая смысл происходящего.

– Ну что ж… Теперь ты – только мой!)
– Я хочу видеть тебя. Хватит виртуала. Хочу видеть твои глаза, тело, руки.
– Ну, смотри. Теперь можно.

Он замер – по экрану вдруг понеслись цифры. Не миллионы, биллионы цифр. Затем их ровные ряды начали сбиваться, и в центре этой страшной круговерти завертелась огромная черная воронка, внутри которой цифры и буквы, сливаясь друг с другом, образовывали подобие женской фигуры.

Новое письмо от Рэв ждало его – он видел новый конвертик… Усилием воли он заставил себя пройти мимо экрана – в комнату.

– Ты что – просто цифры?
– Нет, конечно. Я – нечто. Сеть, или как там вы меня называете?
– Ты… Вроде робота?

Она засмеялась – цифры нервно взметнулись вверх и замерли на миг.

– Да нет, я давно уже живая. Вы же отдаете мне свои души. Те самые, о которых порой вспоминаете поздновато. И я живу.
– А все наши разговоры? В тебе же… нет ничего человеческого!

Смех стал заливистым.

– Во мне теперь человеческого больше, чем ты можешь подумать. А вот в тебе – минимум. Сам посмотри. Но не грусти, таких, как ты, подменивших жизнь мной, миллионы!

Пастухов посмотрел на свои руки, ставшие полупрозрачными, на пальцы, по которым струились цифры.

– Ты искал смысл жизни? Он у тебя был. Как и право выбора. А теперь ты – мой.

…Тома улыбнулась ему откуда-то с потолка, но черная воронка обхватила ее и втянула в себя. Лишь улыбка вспыхнула на прощание и угасла – точно последняя искорка догоревшего костра.