Поговаривали, что какой-то её отвергнутый поклонник подумывал о том, чтобы плеснуть в нее кислотой. Якобы потому она и переехала из родного Гюмри в наш город. Еще говорили, что она знает несколько десятков способов сказать «нет», не проронив ни звука.

«Как черная кровь земли льются твои волосы на плечи. Как тебя зовут?». Опущены антрацитовые ресницы, она проплывает мимо, даже не ускорит шаг, грудь не вздымается чаще от возбуждения гордостью. Стучат каблучки, и сухие листья шуршат под ее ногами. Только они, падшие, знают девушку по имени: «Шу-шан, Шу-шан…».

Наверное, у нее были любимые книги, музыка, драгоценные воспоминания детства, странности и даже любимые предметы в школе, но кто думал об этом, глядя на избыточное, шаржированное тело женщины, вылепленной создателем как вызов инстинкту. Похожая на струнный инструмент, нарисованный в комиксе — тонкая там, где нужно, несколько более чем привычно и полная там, где мечтается, опять же несколько «с перебором».

На маленьком круглом лице глаза, нос и губы поместились с трудом, классической красавицей ее было трудно назвать, наружность Шушан была скорее мультипликационной, чем повергающей в трепет. Сложно было представить, что кто-то сочиняет для нее песню или рассказ на литературный конкурс. Это была девушка — «фас», девушка — «в ружьё!», девушка простая, как стокилограммовая штанга. Эмоции не рябят её лицо, она проходит сквозь ежедневные лести и скабрезности, цокает каблучками, шуршит листьями: «Шу-шан, Шу-шан». Она остается безмятежной, как будто идет по берегу моря с сандалиями в руках, и впереди весь отпуск.

Снова «нет». Не «отвали», не «я занята», не «я фригидна». Просто будто бы не существует её для этого мира, для этого города. Вроде бы даже работу Шушан получила, ответив «нет» на вопрос: «Вы ведь не откажетесь продавать наши пирожные?», когда она расплачивалась в одной засиженной городскими буржуа кондитерской за чашку кофе, причем со счетом к ней пришел сам владелец. Опытный старый сом среднего бизнеса, не разбогатевший, но и не обанкротившийся ни разу в жизни, он сразу увидел в ней талант разжигать аппетит.

А через несколько месяцев все заметили позолоченное колечко на ее безымянном пальце. Ходили разные слухи: что родственники все-таки вынудили ее выйти замуж за кого-то из диаспоры, что она носит его просто для того, чтобы меньше приставали на улице, что ее муж — криминальный авторитет или сын какой-то шишки из администрации. Но все это неправда, я расскажу вам о мужчине, который понял Шушан.

В кондитерскую его привело простое любопытство и «купи что-нибудь к чаю». Знакомые говорили: в этом месте слаще, чем где-либо в городе — почему бы и не посмотреть, не прицениться… Он не привык выбирать между «хочу» и «могу», как правило, удавалось совмещать. Не был он и любителем этой занимательной русской орнитологии — синица в руке, журавль в небе. Когда кто-то заводил шарманку на подобные темы, он отвечал, что все это не дилемма для человека с собственными яйцами.

И, вроде бы, свой выбор он уже сделал, выбор ждал его дома, выбор ждал пирожных к чаю. А он — увы и ура — не растерял и собственного аппетита.

В чем был секрет его уверенности? Он был всего лишь подросший злой ботаник, доцент «в плохом смысле этого слова», то есть действительно вузовский. Да, вышедший ростом, раздавшийся в плечах и похожий чем-то на советского мужчину образца оптимистичных тридцатых, на крепкого рабочего, обучающегося в вечерней школе и испортившего зрение посиделками над конспектами по ночам. Он не коллекционировал победы, не вел счета, но к возрасту Христа стало очевидно для всех, кто его знал, что желающих гораздо больше, чем его возможностей — не физических, а чисто организационных. И, вроде бы, свой выбор он уже сделал, выбор ждал его дома, выбор ждал пирожных к чаю. А он — увы и ура — не растерял и собственного аппетита.

Казалось бы, обстоятельства не способствуют. Не слишком поздний вечер буднего дня ранней, еще теплой и сухой осени. В голове не стихи и даже не попсовые песенки, а какой-то чертов, мать его, Outlook — столько больших и маленьких за*б. Карамельно-розовая кондитерская, а не привычный кабак, где он всегда менялся, позволял себе внутренне снять очки, готовясь то ли к драке, то ли к поцелую взасос. Запах ванильно-кофейный, детский, утренний. Вдобавок по радио звучала реклама надувных детских бассейнов — зачем, кому?.. Девушка за прилавком стояла к нему спиной, чуть склонив голову, обнажая черный, немного звериный пушок на белоснежной шее. Еще он заметил пояс-цепочку на крутом бедре — неожиданно толстые, грубые звенья поверх зеленой лоснящейся ткани платья. Если бы цепь шла дальше, под прилавок, удерживая рабыню, то это не казалось бы странным. На звук его тяжелых, но крадущихся шагов охотника, исследующего местность, она обернулась — и это решило все. «Повлеклась…» Он любил это слово — «повлечься». «…Не пошел, а повлекся», как писал любимый Веничка Ерофеев в той самой поэме. Страсть может начаться с чего угодно, но у него — настоящая, мучительная, скотская — начиналась с того, что женскому образу находилось место в колоссальной библиотеке его личных мифов. «Любовь начинается с метафоры», да, пан Кундера? Он смотрел на ее полные, почему-то кажущиеся какими-то отдельными от ее тела груди и видел Ромула и Рэма у проступающих сквозь ткань сосцов. Кстати — он точно это приметил — еще мгновение назад сосков не было видно…

И тут она произнесла: «Нет».

В таких местах, в таких ситуациях официантки спрашивают: «Чем я могу вам помочь?», глядя в глаза дольше, чем требуют того приличия. Она была не такая.

В таких местах, в таких ситуациях официантки спрашивают: «Чем я могу вам помочь?», глядя в глаза дольше, чем требуют того приличия. Она была не такая.

— Я ведь тоже могу не спросить тебя. Да?

Он тоже был не такой.

Опустив каллиграфические ресницы, она медленно кивнула. Больше он никогда не задавал ей вопросов.

Кто-то говорил шепотком, что он всадил Шушан прямо в «Сквере первой учительницы», через который она возвращалась домой не столь уж поздним вечером. Возможно, в комплект к его очкам продали накидку-невидимку из книги про Гарри Поттера. Одна возрастная любительница распивать кофе в той самой кондитерской, закатывая глаза с плохо скрываемым завистливым возбуждением, говорила, что вроде бы видела человека, похожего на него, и «эту профурсеть», она «идет, виляет», а он следом, будто бы не вместе. Потом «профурсеть» почему-то сворачивает на газон и направляется к вечнозеленым хвойным насаждениям, он за ней. А потом раз — и их нет обоих. «Завалил ее в какие-нибудь кусты — и ага».

Ну да, «ага», но не так, как думала городская сплетница. Он не был бесстыжим кобелем, ему было просто жаль эту девушку, чья страсть была заперта, как джинн, но не в бутылке, а в китайской вазе за толстым вельветовым канатом — «руками не трогать». «Будто в детстве слепые щенки мы, волчата, сосали волчицу и всосали — нельзя за флажки…». Он был близорук, но не слеп. Говорят, что единственный зрячий может ослепить целый город — пусть на десяток минут…

Под его телом она была как анаконда — напрягалась и расслаблялась, напрягалась и расслаблялась, не зная, где найти успокоения. Когда она сдавленно взвыла, он почувствовал счастье и ликование разрушения, будто он медведь из сказки про Теремок. Разница была лишь в том, что до него в тереме Шушан никого никогда не было — ни мышонка, ни ежика. Ему почему-то страстно захотелось ощутить во рту вкус невинной крови, оставшейся на его теле, но это было невозможно, к городу возвращалась зрение, ни одно заклинание не будет работать, если рассчитывать на него, как на гравитацию. Он помог ей подняться, поправить платье и волосы, что было, конечно, бессмысленным — девушка выглядела как место преступления и отгремевшего праздника одновременно. Щушан ничего не говорила, изучала газон под ногами и теребила кольцо на безымянном пальчике — его он оставил на прилавке кофейни перед тем, как уйти. Она не задумается о том, почему кольцо было с ним и кому изначально полагалось.

Уже в ту ночь Шушан ночевала у него. «А другая?» В его жизни женщины были параллельными прямыми, и никогда не пересекались, пусть, продолжая эту аналогию, Евклид иногда и работал в тандеме с Лобачевским. Они с Шушан долго молчали, лежа в теплой ванной, лениво, в едином ритме водили по телам друг друга скользкими от геля для душа руками. Он хотел было пошутить, глядя на их сморщившиеся от воды пальцы: «Смотри, мы как будто уже состарились вместе», но не стал рвать тишину. После она аккуратно, даже с каким-то церемониалом вытерла его, отвела в спальню, уложила на разложенный диван и долго массировала его спину. Он наслаждался ее не всегда ловкими, но нежными, осторожными движениями, тем, что в них не было знакомого раздражающего посыла «ну давай же, пусть он снова встанет!». Покой быстро привел за собой сон. А утром он не обнаружил ее рядом с собой. Оказалось, что она на кухне вместе с пухлыми оладьями, сырниками и кофе, источавшим какой-то особый, «частный» аромат, не такой, как в кофейне. Увидев его в дверном проеме, она взглядом спросила, не хочет ли он, чтобы она оставила его одного.

— Останься.

Круг их жизни теперь состоял из традиций, создавать которые ей было так же легко и радостно, как другой женщине покупать дорогие вещи — она нуждалась в правилах, законах и мужчине как носителе — о, забытый мотив! — организующего духовного начала. Она была Телом и дарила ощущение телесного праздника ему. Омыть его, вытереть, помассировать, усыпить, расслабить его уставшую голову, погрузить в глубокий сон без сновидений, чтобы утром он проснулся каменным, но таким живым — это было одно из ее любимых дел, и в нем она месяц от месяца совершенствовалась, как в любимой работе. А всякий мастер вызывал в нем бесспорное уважение.

Каждый раз, отрываясь от тела Шушан, он чувствовал к ней жалость. Джинна выпустили из китайской драгоценной вазы, и теперь могущественный дух не мог перестать наслаждаться выполнением желаний — собственных и освободителя. Но во всем важна мера, передозировка — удел быдла или невежды. Она это понимала, смирялась, ждала. Верила, что у них еще есть время, пока кожа не выглядит сморщенной без всякой горячей ванны.

Фото: 123RF / vanilladesign