У меня есть одна старая знакомая. Она, скорее, даже не знакомая, а нечто большее - неродной человек, ставший очень близким. Когда я был младше, она давала мне конфеты и пирожки, потом советы... Теперь, когда советы уже не нужны, она просто радуется за меня, за мои успехи и победы.

У меня никогда не было бабушки (одна умерла от рака когда я еще не родился, другая жила на Сахалине и так и не успела приехать), может, поэтому, спасаясь от родительских наставлений и скандалов, я бежал к ней, на первый этаж и зализывал душевные раны. Поразительно, но всегда казалось, что она в одном и том же возрасте: что в детстве, что теперь, когда мне уже за 30. Вечно добрая, бесконечно милая и улыбающаяся. Ее выдавали только глаза, неутерявшие своей глубокой голубизны, обрамленные тонким кружевом морщинок, - они были очень грустными, как-будто она, находясь здесь рядом, думала и жила где-то в ином никому невиданном мире.

С одной стороны, Рената Николаевна была довольно ординарной старушкой, которых можно встретить в долгих утренних очередях за свежим молоком или бесцельно сидящих на дворовых лавочках. Но в ней было что-то еще, нечто необъяснимое, какая-то тайна. Может, это опять же глаза. А еще ее отличная черта от всех "крикливых сплетниц у подъезда" - интелигентность и статность. Такую сразу можно заметить на улице: тихая размеренная походка, немного высокомерия (уверен, в молодости за ней бегал не один поклонник), статная, стройная, хоть и немного понурая от старости, фигура.

Она никогда не носила платка, ее волосы всегда были убраны в оригинальную прическу, строгую по годам, и, тем не менее, делавшую ее чуть задорнее. Четкие правильные черты лица не могла скрыть даже глубокая старость. Старомодные платья, шали, сумочки, украшения, может, и выглядели смешно, но только не на ней.

Рената Николаевна жила с кошкой Альбиной. У нее не было ни мужа, ни семьи. К ней никогда никто не приходил, кроме меня. Она говорила, что пережила всех подруг и друзей, а с "новым поколением бабушек" ей так и не довелось найти общий язык. Когда-то она работала училельницей литературы. Вся ее маленькая квартира увешана фотографиями разных выпусков. Особо отличившиеся и ставшие близкими ученики висели в отдельных рамках. И каждого из них она знала по именам, помнила, как у каждого сложилась (или не сложилась) судьба. Зато сама никогда не рассказывала мне про свою личную жизнь. Говорила, что счастье было коротким, а говорить о горе - расстраивать себя и других. Единственное, что немного прояснило картину, была фотография, вставленная в красивую резную рамку и стоявшая в серванте, окруженная множеством статуэток, хрусталя и других осколков ее бывшей жизни. На ней она была совсем юная, красивая, легкая, окрыленная счастьем, а рядом стоял высокий брюнет с томным взгядом, такой же счастливый, как и она. Скорее всего, это и было то короткое счастье.

Квартира Ренаты Николаевны полностью ей соответствовала, она устроила свой мирок, в котором чувствовала себя уютно и тепло не только она сама, но и любой ее гость: старая, но хорошо сохранившаяся бордовая мягкая мебель, темные обои с замысловатым орнаментом, деревянные миниатюрные столики, покрытые белоснежными кружевными салфетками, всегда живые цветы в вазах... И, наверное, главное - это запах. Его нельзя описать. Просто запах нежности, добра, обжитости. Запах принципов и моральных устоев хозяйки. Это был даже не запах, а целый мир, через который можно определить характер Ренаты Николаевны.

Была Пасха. Праздник волшебный! Он будто вдохновляет на добрые поступки. Но она не пришла. Она до безумия любила Пасху, говорила, что это лучший и самый светлый день в году... Она приходила к нам со свежими еще горячими куличами, в кремовом платье в мелких нежно - розовых цветочках (которое одевала лишь раз в году), и все мы садились пить чай. В этот раз мы так и не дождались ее к чаю. Я решил спуститься к ней сам. Она лежала на кровати с закрытыми глазами и чуть заметной улыбкой в том самом платье. На столе стояли остывшие приготовленные куличи, в плетенной корзине лежали разномастные крашенные яйца...

Потом я узнал, что в полночь она ходила в церковь, а потом, дополнив последние приготовления, видимо, легла отдохнуть. Получилось, что навсегда. Теперь в ее квартире никто не живет. Она оставила ее мне. Но я не стал ломать ее "мирок". Он мне бывает нужен, чтобы просто прийти, сесть в бордовое кресло и, закрыв глаза, снова почувствовать себя маленьким, окруженным теплом и добротой этой поразительной женщины.