Если приподнять голову, из окна будут видны не только кусок неба с клочками плывущих по нему облаков, но и водосточная труба - блестящая, новая, как все в этой клинике. Из трубы падают капли - редкие и крупные; за ними интересно наблюдать.

- Господин Альцмайер, время лекарств.

Она совершенна, как манекен, медсестра Марет. Идеальные пропорции и черты лица, что так нехарактерно для немок, но никакой теплоты. Душа в этом теле оказалась лишней.

- Марет, принесите мольберт.
- Хорошо, господин Альцмайер, но доктор Шнитц недоволен тем, что вы так много работаете.
- Под мою ответственность, милая фройлен.

Нажатие кнопки - и изголовье кровати встает почти вертикально. Мольберт крепится за края кровати.

Последнее, что Генрих помнил отчетливо - как Петер, потерявший очки, беспомощно озирается вокруг. А потом была вспышка - и все исчезло.

Ну, здравствуй. Здравствуй, моя девочка.

…Его забрали на фронт в 1942 и сразу кинули под Ржев. Он не любил фюрера, не испытывал ненависти к русским, не хотел войны; он хотел рисовать. По дороге они подружились с Петером, славным нескладным парнем в круглых очках с толстыми стеклами. Петера потрясло то, что Генрих немного владел русским, ибо сам вообще ничего не знал о стране, где им предстояло воевать. И ничего и не успел узнать - прямо с поезда их выкинули в поле, которое и так уже захлебывалось кровью. Последнее, что Генрих помнил отчетливо - как Петер, потерявший очки, беспомощно озирается вокруг. А потом была вспышка - и все исчезло.

Он очнулся от холода и вкуса крови во рту. В глаза било солнце, а прямо перед лицом болталась гроздь рябины. Генрих втянул в себя несколько ягод и с наслаждением раскусил их. Попробовал было повернуться на бок, но не смог - что-то тяжелое утянуло его обратно на спину. Он перекинул через бесчувственное тело левую руку и ухватил это нечто, мешающее подняться, подтянул ближе. Рука! Его правая рука - он узнал ее по тонкому кольцу, что надела перед отправкой на фронт Лиза. Только теперь рука эта была странно отделена от тела. Но тут боль захлестнула его и отбросила в никуда.

Сколько он пролежал без сознания? Что это - сумерки или утро? Он открыл глаза и вздрогнул. Сероглазая девушка смотрела на него, склонив голову.

- Живой, что ли?

Он понял вопрос и, кивнув, прошептал «да».

- Ой, - девушка охнула. - Так ты свой! А я думаю - фриц! Или ты перебежчик? Чо форма-то на тебе немчурская?

Он молчал, лишь тряс головой. Никогда прежде желание жить не было таким острым - он захлебывался им, как и болью. Вокруг было тихо, лишь иногда вдали ухало филином эхо выстрелов.

Она приподняла упавший ствол рябины, подперла его чьим-то мертвым телом, потянула Генриха за подмышки - на себя.

- А я думала - надо же, всех поубивало. А тут ты. Ой, а руку-то тебе оторвало… Ах ты ж. Как в сознании еще.

Он молчал, лишь тряс головой. Никогда прежде желание жить не было таким острым - он захлебывался им, как и болью.

Он понимал не все, что она говорила, но уловил основное - она не бросит! Встать на ноги он не смог, и девушка часа два тащила его на себе через луг мимо мертвых тел, упираясь крепкими ногами в ноздреватый, напившийся крови снег. И ему было страшно лишь оттого, что будет, когда она поймет, что он - немец.

Ее звали Тося, и жила она в полуразрушенном доме возле разбомбленной церкви вместе с бабушкой Клавой - черной вороной с узким лицом. Бабка молча отрезала его болтавшуюся на коже руку, замотала рану, намазала ноги чем-то едким, дымным. Чудовищная боль залила тело; он захлебнулся в крике и потерял сознание, а затем приходил в него лишь изредка, но каждый раз встречал внимательный и почти нежный взгляд серых Тосиных глаз.

- Ты молчи, сил не трать, и так горишь весь, - сказала она ему как-то. - А что ты немец, я поняла. Как бредишь - лопочешь не по-нашему.

- Господин Альцмайер, нужно измерить температуру.
- После, Марет.
- Это делается по часам.
- Зачем это? Если через несколько дней мне все равно придет пора остывать, какая разница, какая у меня температура?
- Доктор Шнитц…
- Хорошо.

Пока он прикован к градуснику, есть время посмотреть в окно. Небо серое - как ее глаза.
Я скоро дорисую тебя, моя девочка.

Он окончательно пришел в себя лишь весной. Бабушка Клава все чаще ругала внучку за «дурость».

Пока он прикован к градуснику, есть время посмотреть в окно. Небо серое - как ее глаза. Я скоро дорисую тебя, моя девочка.

- Да что с того, что немец? Я ж вижу, не поганый он человек! Отстань.
- Они отца с Лешкой убили, Петька пропал, а ты...
- Отстань, ба! Ну, не он стрелял. Его самого вон… Бросили.

Он наблюдал за ней неотрывно, наслаждаясь каждым ее движением. Ничего особенного - невысокая, полноватая, со щеками, сплошь усыпанными веснушками, рыжеватыми волосами, забранными в аккуратную косу. Он знал, что ее жених давно числится среди пропавших без вести, а отец с братом погибли тут же, под Ржевом, на родине; в деревне кроме бабки и внучки живых не осталось вовсе.

- Почему ты меня спасла? - спросил он как-то.
- Не знаю. Подумала, русский.
- А если б знала, что немец?
- Да все равно спасла б, - подумав, ответила она. - Хоть Гитлера и ненавижу. Но война - зачем она? Вот ты мне вроде как враг. Но зачем так вышло? Ты говоришь, что художник. Так и рисовал бы. А тебя воевать послали. Против меня? Зачем?

Он не знал, что ответить. Он просто любовался ей. Хотя иногда ежился под суровым взглядом парня, что смотрел на него с фотографии, заткнутой за темную иконку. Да, тут должен был находиться он, Петя. Но такова война.

- Я колечко с руки твоей сняла, прежде чем ее зарыть, на полке лежит. Небось невеста подарила?
- Невеста. - Он почувствовал в ее голосе ревнивые нотки и обрадовался этому. Тося, отвернувшись, перетирала чашки.
- Красивая?
- Да. Но ты красивее.

Она фыркнула, но щеки ее довольно полыхнули алым.

- Скажешь тоже. Я толстая. У меня и мамка колобок была. Умерла она родами, аккурат перед войной они с папкой решили поздненького родить, да не случилось.

И он сам не знал, как быть, понимая, что нельзя прожить тут до скончания века, хотя именно этого теперь хотел больше всего на свете.

Ему нравился ее дом. Окрепнув, Генрих как мог подправил левой рукой рамы, подтесал дверь, чтобы перестала скрипеть. Он слышал, что бабушка Клава, так и не сказавшая ему ни слова, гнобит Тосю - что с немчуром будем делать? Но Тося обрывала разговор. И он сам не знал, как быть, понимая, что нельзя прожить тут до скончания века, хотя именно этого теперь хотел больше всего на свете.

- Отец? - Клаус, как всегда, бодр. - Сумасшедшие новости! Твоя «Лолита» ушла с молотка за 300 тысяч евро!
- Выходит, твой старик в моде?
- Ты не представляешь, в какой! Сначала ее выставили всего за 50 тысяч. Но потом, когда узнали… Короче… - Клаус смешался.

Как же мальчик любит деньги.

- Я понял. Когда узнали, что я умру со дня на день, ставки выросли.
- Ну что ты, отец!

Он не любил свою «Лолиту», написанную с молоденькой Лизы, хотя ей все восхищались. Но это полотно… Успеть бы закончить! 30 лет работы - и не успеть! Не вовремя случилась болезнь.

Устав бояться, старуха Клава сама «сдала» его. А накануне вечером Тося вдруг коснулась его губами - робко, по-детски. И, оттолкнув, убежала к себе в комнату. Он, обожженный этим поцелуем, не спал всю ночь. А днем за ним приехали. Тося закричала, но высокий мужчина с усталым, пустым лицом ударил ее наотмашь, и она замолчала, осев мешком на пол.

Его били долго. Потом он работал в плену, а через четыре года его с десятком других пленных обменяли на какого-то генерала.

Лиза уже почти не ждала его. Они поженились и к ее радости умудрились остаться в западном Берлине, по ту сторону стены.
А для него - по ту сторону от Тоси.
Навсегда.

Размышляя об этом, он отошел в сторону от делегации, и вдруг увидел в толпе ее - не столько увидел даже, сколько почувствовал.

Он десять лет учился рисовать левой рукой. Затем оттачивал мастерство. А потом в одночасье стал тем, кем был сейчас - гением, Мастером, живым классиком. Ныне умирающим от рака.

Он настоял, чтобы его включили в состав делегации, что поехала во Ржев на открытие немецкого кладбища. Тут, надеялся он, может быть, нашел успокоение его друг Петер. Хотя почему в победившей стране кладбище бывших убитых врагов было помпезнее, чем кладбище убитых победителей - Генрих так и не понял.

Размышляя об этом, он отошел в сторону от делегации, и вдруг увидел в толпе ее - не столько увидел даже, сколько почувствовал. Невысокая, полноватая, такая же, как была, но с волосами, будто присыпанными снегом, Тося смотрела на него с изумлением. Он прижал ее к себе левой рукой и принялся целовать - жарко, страстно, как хотел всю жизнь. Она заплакала, уткнувшись в пустой рукав его куртки.

- Что ж ты без протеза-то, немчура моя?
- Моя девочка…

Через два часа он уезжал в Москву. Они говорили наспех, взахлеб. 10 лет лагерей. Клава умерла через год. Тося вышла летом 53-го. И живет все в том же чудом сохранившемся доме.

Она махала ему рукой, потом побежала за автобусом - грузно, нескладно, чуть не упала. Все три часа до Москвы он плакал.

Он пообещал ей, что вернется. Но слег. И теперь должен был успеть дорисовать ее портрет - тот, что писал уже 30 лет.

- Клаус. Я почти дорисовал. Последнее полотно…
- Ну брось, отец. Еще…
- Да нет. Прошу тебя: я хотел бы, чтобы ты передал эту работу в Ржев, есть же там какой-нибудь музей. И еще. Я внес небольшую поправку в завещание, вызови на завтра нотариуса.

Он прижал ее к себе левой рукой и принялся целовать - жарко, страстно, как хотел всю жизнь. Она заплакала, уткнувшись в пустой рукав его куртки.

Клаус помолчал.

- Хорошо.

Как ярок сегодня свет. Если поднять голову…

Он привстал на секунду. Марет у окна, в руках шприц. Зачем изводить на меня столько обезболивающих? Все равно не помогают.
Трудно дышать.
- Ма…

…Клаус с изумлением смотрел на картину. Отец превзошел сам себя. На лугу сидела женщина - очень простая, полноватая. Веснушки золотом рассыпались по щекам. Но какой она была! Сама чувственность, сама Любовь. Вся доброта и скорбь мира были скрыты в ее удивительных серых глазах, а полные руки, казалось, пахли сеном и цветами.

- Господин Клаус, ваш отец написал…

Клаус хмуро читал исписанный отцом листок.
«Картину… городу Ржеву… Антонине Степановне Куриной… 1 млн. евро…»

Отец выжил из ума. Какой к черту Ржев? Какой музей? За что миллион евро какой-то бабке? Да, состояние давно приблизилось к миллиарду, но какого черта?
Он медленно разорвал бумагу пополам, сложил и вновь разорвал.

Марет спокойно смотрела на него.

- Мое молчание, господин Клаус, чего-то да стоит.
- Конечно, Марет.

Клаус вновь посмотрел на картину. Шедевр! Пожалуй, уже на старте потянет на миллион. Ну, а с учетом того, что это последнее произведение Мастера, аукцион может получиться прелюбопытнейшим…