Где оно, благословенное время кассовых аппаратов и сознательных пассажиров? Было ли оно вообще, или просто приснилось? Слишком странной казалась теперь мысль о том, что когда-то проезд оплачивали самостоятельно. Говорят, правда, в Москве вернули аппараты — так что нужда в кондукторах отпала. Но когда ещё это дойдет до их глуши…

Как бы то ни было, сейчас обстановка в троллейбусах была напряженной. Неизвестно почему, но горожане больше не находили нужным платить. По крайней мере, сами. Они были готовы расстаться со своей мелочью лишь под пристальным взглядом кондуктора, а нередко — и после неоднократной просьбы. Только протиснувшись к ним вплотную и осведомившись о билете, кондуктор мог до них достучаться — хотя бы до самых совестливых.

Поэтому к вечеру все контролёры в городке S буквально валились с ног.
Любовь Васильевна не была исключением. Вечером она садилась на любое свободное место и просто надеялась на сознательность пассажиров. Поэтому выручка в вечернее время резко снижалась.

Вечером она садилась на любое свободное место и просто надеялась на сознательность пассажиров.

В тот день она особенно вымоталась. К неприятностям по работе (а перепалки с пьяными и нахальными пассажирами всегда неприятны) добавились проблемы семейные. Оказалось, что её дочка-второкурсница беременна.

Хорош подарочек! (у Любови Васильевны близился день рождения) Мало того, что её выжали с завода, упрямо уменьшая зарплату (пришлось пойти в кондукторы), что младший сын недавно поступил учиться в Москву, и они наделали кучу долгов — так ещё эта негодница подкинула забот! А отец-то — такой же бедный студент, как она (это выяснилось после вчерашнего бурного разговора с дочерью), и жениться, конечно, не собирается. А кому, скажите на милость, придётся тащить на своём горбу новоявленную семейку, кому нянчиться с ребёнком? Всё ей же, Любе. Муж бросил их, когда дети были маленькими. Да Лиля и сейчас ещё ребенок…Куда ей рожать?

От усталости и отчаяния Любовь Васильевна заплакала. Она плакала всегда тихо, прикрываясь ладонями, чтобы никто не увидел, без стонов и охов — только слёзы беззвучно катились по огрубевшим раньше времени щекам. И как она только не заметила? А Лилька, бедовая, ещё хотела скрыть, пойти тайно на аборт — даже деньги копила. Да только все тайное становится явным, и участковый гинеколог Анна Петровна, ещё Лильке помогавшая появиться на свет, встретила Любу вчера в магазине и все выложила, отведя в сторонку. «И чего удумала! А аборт Лильке никак нельзя делать, я ей битый час доказывала. Но упрямая, сил нет. Куда, говорит, я одна? На маму дитя повешу? Вы уж с ней поговорите, Любовь Васильевна, а не то натворит дел!»

Ключ заверещал в двери в самое неподходящее время. Лиля после бессонной ночи дремала. Когда же вскочила и глянула на настенные часы, было уже поздно. Она-то хотела погулять вечером, навестить подругу — лишь бы избежать семейной грозы. Вчерашнее бурное объяснение казалось ей только прелюдией.

Да, ей было совестно встречать горький материнский взгляд, но что поделаешь? Раньше надо было думать, а сейчас кричи не кричи — все без толку. Ещё Сережка третий день не звонит… И денег на аборт вряд ли даст. А сроки уже поджимают… Подруги, хоть и сочувствуют, но едва ли помогут, а за её спиной, наверно, шушукаются — сама виновата. И ей, бывшей болтушке-хохотушке, все чаще хотелось заснуть вечером и не просыпаться.

Подруги, хоть и сочувствуют, но едва ли помогут, а за её спиной, наверно, шушукаются — сама виновата.

Но мама что-то долго раздевалась и медленно переносила сумки на кухню. Лиля не выдержала и подошла к ней сама. И первое, что она увидела через худенькое материнское плечо, был лежавший на столе персик. Такой сочный, спелый — глаз не оторвать. У неё даже голова закружилась, так захотелось попробовать. Она, кажется, сто лет не ела фруктов…

В детстве, когда они с братом слишком шумели, мама обычно лишала их сладкого в виде наказания (хотя сладкое на столе и так бывало нечасто). Лиля вспомнила об этом и опустила голову.

— Мам, можно я возьму дольку? — шёпотом попросила она.
— Да ешь весь, я же тебе купила, — проворчала Любовь Васильевна и поспешно пошла в спальню.

Она переодевалась минут двадцать и не могла видеть, что делалось на кухне. А Лиля сидела за столом, согнувшись, прижимала персик к груди и безудержно, по-детски взахлёб ревела.