Накануне Нового года пришла маманя к дочке до рассвета, пять раз позвонила, как договаривались, чтоб чужой кто или грабитель к порогу не заманил и не огрел, чего доброго.

— Куда вы, маманя, в такую рань? Я ещё спала. Сон как раз хороший, будто иду я по лесу, грибы собираю. А грибы — подумать только! — здоровые, размером вон с мою кастрюлю, главное, не червивые, жёсткие, прямо железные... — Любка возбуждённо рассказывает, помогая мамане снимать пальто, каких в холодных краях, может быть, одно и осталось. Известна маманина бережливость: старому износу нет. — За мной какая-то повозка идёт, на ней цыган сидит и грибы мои принимает. Авось, это к тому, что пензию с января сделают больше.

— Кто рано встаёт, тому Бог подаёт! — маманя проходит в зал и сразу же ложится на диван передохнуть после многотрудного перехода из своего частного дома до дочкиной квартиры. — Я рано-то почему пришла? Плюс пять к обеду будет на улице, галоши грязью извазюкаешь. А сейчас идтить хорошо: подморозило. Зима какая-то дурная! Снега толком не выпадало. Когда я маленькой была, точно так же погода сопливилась, а в конце зимы как навалило! До самых окон! Мы ход в снегу к туалету аж целую неделю рыли!

Любка речь маманину не слышит: в ванной умывается. Уже в коридоре, стоя у зеркала, спрашивает:

— Что вы говорите, маманя? — Дочка отбрасывает свои распущенные седые волосы на правую сторону, чешет гребнем, как привыкла с девичества. — Маманя, я вас не слышу. Вы про что-то говорили, да?

— Что ты говоришь? — Маманя чуть встряхивает головой, освобождаясь от дрёмы.

— Я-то ничего не говорила. У меня вода шумела, и дверь была закрыта.

— Что я говорила? Чёрт, забыла уже! Можа, я тебя просила телевизер включить?.. А-а, вспомнила! Ты про грибы рассказывала, что их собирала. Так я тебе скажу: грибы грибам рознь, на них не написано, что они съедобные али ядовитые. Если ты точно не знаешь, то не бери. А то засолишь, угостишь — и у меня расстройство кишечника начнётся али язык позеленеет, бельмы вылезут, пена изо рта пойдёт. И так вот ухлопаешь родную мать не за понюшку табака. Слышишь, Любка, выкинь ты эти грибы от греха подальше!

— Маманя, грибов-то ещё нет, а вы уже про отраву говорите. Разве я вам дам чего-нибудь отравленное?! У меня всё проверенное и чистое.

Дочка идёт на кухню ставить чайник.

— Маманя, грибов-то ещё нет, а вы уже про отраву говорите. Разве я вам дам чего-нибудь отравленное?! У меня всё проверенное и чистое. Что я, поганку от мухомора, что ли, не отличу?!

Из зала доносится продолжительный скрип дивана, вскоре маманины локти оказываются на овальном кухонном столе.

— Чего у тебя на завтрак-то? — Маманя внюхивается, шевеля ноздрями.

— А утром много ли надо? Чай, масло вот, варенье доесть вот это вишнёвое надо. Сыру можно из холодильника достать, соседка его вчерась дала, говорит, голодранский какой-то. Заплеснел уже, но можно обрезать.

На некоторое время разговор прекращается. Маманя о чём-то размышляет, то расставляя ноги, то обнимая ими ножку стола. Коричневатый чай со звонкостью лесного ручейка наполняет чашки, парок держится над их поверхностью.

Любка обслуживает сидя, привычно дотягиваясь до всего, что приготовлено на завтрак.

— Нам, маманя, надо обговорить, как Новый год справлять будем. Вместе надо посидеть. Мало ли чего, вам ведь уже 80 лет.

— Мне-то? Да мне, можа, ещё больше! В документах моих, сама знаешь, киш-миш какой-то!

— Давайте решим, чего купить в магазине, чего из погреба принести.

Маманя пьёт глоток за глотком, пропуская чай через оттопыренные губы, как воздух через свисток.

— У тебя денег, что ли, много? Чаю попьём, и ладно.

— Нам, маманя, надо обговорить, как Новый год справлять будем. Вместе надо посидеть. Мало ли чего, вам ведь уже 80 лет.

— Нет, маманя, это большой праздник. Как его встретишь, так и весь год пройдёт. Вспомните, как мы его в деревне отмечали. У нас в избе человек тридцать набилось. На санях катались до чернолесья. Вы же сами Снегурочкой были, а зоотехник наш — Дедом Морозом. Он ещё живого поросёнка в клуб в мешке притащил. Вокруг ёлки бегали за ним, смеялись до упаду. Тракторист Звонарёв вместо поросёнка на бегу штаны с председателя стянул, а Клавка Черемисина промахнулась и нашему папане вилкой ягодицу повредила...

— Да это тогда... — Маманя отрывается от чашки. — Тогда годов поменьше было. Нешто ты хочешь теперь за поросёнком побегать? Наше дело старушечье: сиди и сопи в ноздрю. Хошь в будню, хошь в праздник.

Сытая маманя молча смотрит на то, как дочка моет чашки под краном. Любка воду расходует экономно: струйка бежит чуть толще соломинки.

— Удивительно! — Дочка отставляет чашку, с позолоченного ободка срывается блеск и исчезает в маманиных глазах. — Два месяца уже идёт горячая вода, руку обжечь можно. Раньше тёпленькая была, а то и не поймёшь какая. Новый наш городской начальник, говорят, всю подачу воды под личный контроль взял, чтоб особенно пенсионерам была благодать.

— Ты смотри, Любка, как чашка у тебя сверкает! Примета хорошая: радость лучи свои посылает. А с горячей водой будь осторожнее! Руки обваришь — калекой на всю жизнь останешься.

Несколько минут длится молчаливое сидение на диване. На маманю вновь нападает сонливость, её веки полуопущены, ладони упираются в колени, чтоб не рухнуть на пол в случае засыпания.

— Ты смотри, Любка, как чашка у тебя сверкает! Примета хорошая: радость лучи свои посылает.

— Давайте же, маманя, всё-таки решим насчёт Нового года. Концерт будет ночью по телевизору интересный — посмотрим. По рюмочке вина выпьем. Что мы, не люди, что ли?

— Люди. А кто же мы? Были бы обезьяны, в лесу бы по деревьям лазили. — У мамани рассужденческий аппарат справно работает, несмотря на её полусонное состояние. — Можно и отметить праздник. Я разве против?! Какой, ты говоришь, праздник? Первомайская?

— Зима! Какая Первомайская?! До Первомайской ещё дожить надо. Новый год вот-вот подойдёт. Как раз времени на подготовку и осталось. Давайте, маманя, так решим: я схожу в магазин, куплю вина, хлеба, ещё чего-нибудь и начну жарить-парить, а вы сходите домой и принесите из погреба. Берите всего понемногу, а то не донесёте. Вы поняли меня?

— Поняла, поняла! Что я, глухая тетеря, что ли?! У меня уши за сто вёрст слышат. Успею ещё, схожу, а пока давай телевизер посмотрим, и я немного поваляюсь, что-то ногу правую потянуло, и в пояснице как-то захолонуло, и под лопаткой то ли чешется, то ли колет.

На телеэкране появляется бритоголовый певец, воздевающий руки к небу и поющий про тучи.

— Чего он, — маманя закладывает руки за голову, чтоб было повыше, — молит Бога, что ли, дождя просит?

Любка сидит в кресле, как в комментаторской кабине.

— Нужен ему дождь! У него вон «Мерседес» рядом стоит. Дурью маются от богатства, Бога подкупить хотят, чтоб он им по тучам бегать разрешил.

— Нужен ему дождь! У него вон «Мерседес» рядом стоит. Дурью маются от богатства, Бога подкупить хотят, чтоб он им по тучам бегать разрешил.

У мамани свой угол зрения.

— Он же лысый, значит, в тюрьме сидел и сейчас хочет украсть «Мерседес» и просит Бога, чтоб он ему помог.

— Вряд ли, маманя. Это они специально всё остригают, мода такая. Вот у нас была мода косу отращивать, а у них наоборот. Эх, какие косы раньше носили! Все девки деревенские другой причёски и не знали. У меня коса аж до пят доставала!

Нарастающий маманин храп прерывает Любкины воспоминания. Она идёт разобрать в шкафу, пока родительница отдыхать будет.

Через часок слышен натужный маманин голос:

— Знаешь, Любка, какой мне интересный сон приснился?! Идём мы с тобой по тучам и не проваливаемся. Вдруг навстречу Фантомас, зелёный весь, как жаба. И говорит он мне: «Маманя, выдай за меня замуж свою красавицу дочку, у меня есть «Мерседес»!» А я говорю: «На черта ты нам сдался, зелень пузатая! У нас без тебя гадостев хватает». А ты взяла дрын и по башке ему, по башке! Искры у него из глаз летят, как будто електричество замкнуло. Это, наверно, приснилось к тому, что весна скоро придёт, травка зазеленеет, только надо быстрее зиму дубиной прогнать.

— Да-а, — вздыхает Любка, — ну и сон! Кинофильм какой-то! Ну так, маманя, вы сейчас пойдёте домой?

— Зачем это я пойду?! Мне и здесь хорошо!

— Мы же договорились, что вы слазите в погреб, и отметим Новый год.

— Ты что, Любка, спятила, что ли?! Я Новый год отмечать в погребе не собираюсь! У меня там свету нету и мыши бегают.

— С вами, маманя, видать, каши не сваришь. Что значит 80 лет! На поведении отражаются! — Любка усаживается в кресло, рассерженно косясь на маманю.

— Мне 80 лет?! — старушка резко, с несвойственной ей быстротой поднимается с дивана, сверкнув жёлтыми пятками сквозь дырки шерстяных носков. — Да мне, можа, ещё больше! У меня ведь в документах всё понапутали... О! Я точно знаю, сколько мне лет! Тебе же, дочка, шестьдесят? Родила я тебя в двадцать, а можа, и в двадцать один. Ага, в двадцать один, как раз по телевизеру программа «Время» начиналась...