...Знакомой дорогой пробрался я через небольшой и какой-то даже на редкость романтический снегопадик, меня встретили, провели внутрь, отобрали пальто и усадили за стол.

Первым, что я увидел, были пельмени в большом глиняном горшочке, густо политые сметаной. Были и соленые огурцы.
Я рассмеялся от души.

— Чего ты? — удивилась Оксана.
— Да нет, все в порядке. Это я так, собственным мыслям.

Помнится, в прошлое свое посещение я мимолетно высказал несколько пожеланий относительно кухни — и вот результат. Положительно, Оксана будет хорошей хозяйкой. Или уже стала такой.

— А давайте выпьем! — предложила Кира.
— Детям нельзя больше ста граммов за ужином, — откликнулась Диана. — Так что, дорогая, ты растягивай свою дозу.
— Вы мне хамите, дамочка, — сказала ей Кира и скорчила рожицу.
— Все как всегда, — улыбнулся я. — И поэтому так прекрасно.
— Прекрасно? — улыбнулась Оксана тоже.
— На редкость прекрасно, — подтвердил я.

Мы выпили. Я пил коньяк по своей старой доброй традиции в этом доме, девчонки пытались его с чем-то смешивать, точнее, во что-то подмешивать коньяк. Только Оксана полностью поддерживала меня.

Помнится, в прошлое свое посещение я мимолетно высказал несколько пожеланий относительно кухни — и вот результат.

— Так вы уезжаете? — спросил я, отведав пельменей. Пельмени меня порадовали как формой, так и содержанием.
— Улетаем. Послезавтра из Москвы. Но завтра надо будет вещи собирать и репетировать.
— А когда вернетесь?
— Где-то через месяц, может, чуть больше, — ответила Диана.
— Ну, что мне с вами делать? Придется тогда за это время становиться чемпионом. А чем еще прикажете заниматься?
— Ты решил… — подметила Оксана.
— В общем, да. Пока не уверен. Но с дистанции сходить не хочется.
— Это чудесно, — улыбнулась мне Кира. — Правильно, Ромка.
— Наверное… не знаю.
— Просто иди вперед, — сказала Кира.
— Договорились, — я поднял бокал в ее направлении.

Мы сидели, пили, ели, болтали. Мне было настолько хорошо и спокойно, насколько это вообще может быть. Я понимал, что мне совершенно не хочется уходить. Совсем! Ни сейчас, ни утром, ни завтра, ни через неделю. Мы говорили обо всем на свете, мы рассказывали друг другу о своих точках зрения на разные проблемы и соглашались, что они необычны и оригинальны.

Когда незаметно подкралась ночь, сменившая вечер, который бы мне хотелось растянуть до бесконечности, Диана вздохнула в унисон с какими-то своими мыслями, встала из-за стола, подошла ко мне, поцеловала, бережно и трепетно, сказала «спокойной ночи, Ромка», посмотрела на Оксану и ушла. Я снова заметил их взгляды, но на сей раз не стал заострять на этом ни свое, ни чье-либо еще внимание. Все было читаемо. Я понял, к чему все это. А когда понял, стал смотреть на Киру.

Мало-помалу она выпадала из разговора. Мы с Оксаной, действуя по странному молчаливому согласию, нарочно влезали в обсуждение предметов, недоступных Кире. Поначалу она ухитрялась поддакивать, потом пыталась просто прислушиваться, а когда поняла, что это все уже не для нее, только вздохнула.

— Ну ладно! Мы еще посмотрим, кто кого, — и убежала.

В этот момент мы с Оксаной сидели возле стола, повернувшись друг к другу. Я держал ее кисти в своих, а свои уронил себе на колени. Когда Кира убежала, я не стал комментировать ее бегство и даже наше поведение. Сегодня это никому не было нужно. Я чувствовал в своих руках тепло рук той, у кого было полное право давно уже обидеться на меня, начать презирать и ненавидеть, но она этого не сделала. Она была выше меня, старше и мудрее, и мне не стыдно было в этом признаться самому себе. Рядом с ней я чувствовал себя совсем пацаном, но и пусть. Я дошел до такого состояния, когда был готов покориться ей одной, а обо всем остальном — забыть. Я ощущал ее пульс, улавливал легкую дрожь длинных чутких пальцев и понимал, что все это — больше любви. Это нежность сочилась из нее и из меня, как роса, поутру омывающая лепестки бутона розы. Это наши мысли и желания неторопливо просачивались наружу, обретая силу и форму. Это наши тайные мечты сплетались и танцевали без нас. Это томительное ожидание прорастало сквозь неугомонные секунды и становилось наслаждением само по себе.

Я снова заметил их взгляды, но на сей раз не стал заострять на этом ни свое, ни чье-либо еще внимание. Все было читаемо. Я понял, к чему все это.

Я никуда не торопился. Я не чувствовал себя обреченным или обрекающим, я чувствовал себя частью природы и ее творцом одновременно. Я жадно ловил эти новые для меня, привыкшего кулаками искать новых побед, ощущения ласки. Я упивался отпущенными мне мгновениями тихого экстаза рядом с девушкой, по сравнению с красотой и умом которой все остальное казалось просто бессмысленным. Я не знал, что мне сделать и как себя повести, чтобы объяснить ей все это. Но я действительно хотел стать ясным для нее.

— Тебе нужны слова? — спросила она меня шепотом.

Когда ушла Кира, мы как-то само собой разумеющимся образом замолчали, перестав обсуждать подвиги пера Марио Пьюзо, любимые тональности Баха и недостатки перевода Хемингуэя на русский язык. Мне нравилось разговаривать с Оксаной, я инстинктивно раз за разом убеждался в том, что она брала в свои руки те же книги, которые попадались мне, что она читала их так, как это делал я, и что выводы она сделала почти такие же. Из всего этого сам я делал новые выводы — я нашел. Обрел и успокоился.

— Не знаю, — ответил я тоже шепотом, едва касаясь губами волос возле ее виска. Не могу даже сказать, что это я целовал ее. Скорее, я ласкал свои губы о ее мягкие волосы, по которым струились флюиды.
— Мне нужны… немножко, — призналась она и сжала мои пальцы.
— Хорошо, я скажу.
— Скажи…

Я погладил ее ладошки и задумался. Я хотел ей многое сказать, ох, и многое же! Но просто так из ничего ляпнуть глупое признание я теперь никак не мог. Я не мог сказать ей сейчас «я тебя люблю», хотя это и было бы, наверное, чистейшей правдой. Я не смел говорить ей все так просто и глупо, как это делают малолетки на скамейках после бутылки пива. Я понимал, что слова «я тебя люблю» обязательно должны быть подкреплены чем-то еще, иначе они превращаются просто в слова и ни во что большее. Я готов был признаться ей в этом, я готов был признаться в этом и всему миру, но как это сделать так, чтобы она поняла меня?

— Ты совершенно изменила всю мою жизнь, — начал я осторожно. И разговаривал я сам с собой, а Оксане просто разрешал подслушивать. — И я счастлив от этого. Я говорю тебе самые обычные слова, — я усмехнулся, вспомнив, над чем она работает в театре, — и знаешь, они как раз настоящие.

Возможно, другая бы в такой вечер и ожидала от меня напыщенных фраз, густо разбавленных торжественными образами и книжными клятвами, какими-то глобальными сравнениями и прочими метафорами. Но только не моя девочка, не Оксана. Я знал, что она понимает меня.

— Ты — на самом деле лучшее, к чему я только смел прикоснуться своими руками, руками простого парня. С тобой рядом я чувствую себя другим, но другим в хорошем смысле. Я впитываю тебя в себя, и мне приятно. Ты разрешаешь мне все это… от этого мне приятно втройне.

Оксана улыбалась, закрыв глаза и слушая меня. Потом она осторожно забрала у меня свои руки и приложила их к своему лицу.

Оксана улыбалась, закрыв глаза и слушая меня. Потом она осторожно забрала у меня свои руки и приложила их к своему лицу.

— Я не знаю, говорил ли тебе кто-нибудь когда-нибудь или понимала ли ты сама, какая ты на самом деле хорошая. Ты умная, красивая, добрая, но это как бы даже не то. Не совсем то. Ты просто хорошая. Ты можешь быть единственной. Ты и есть единственная, — продолжал говорить я.

Оксана молчала, все так же тихо улыбаясь. Из глаз ее бежали слезы. Я понимал их тоже, я видел, что причиняю ей не физическую, но сладкую боль, пытаясь достать до ее сердца, чтобы приласкать его на своих ладонях.

— Ты видишь, видишь? Ты — королева. Ты видишь меня рядом с собой. Да, я — ничто, я — никто. Я тону в тебе, Оксана. Но я даже больше не пытаюсь плыть. Я хочу этого, королева. Хочу утонуть в тебе навсегда.

Ее слезы продолжали идти. Я встал со стула, притянул ее к себе и обнял.

— Я мог бы сказать тебе, что люблю тебя, и это действительно так. Но я знаю и то, что ты никогда бы мне этого не простила. Оксана, я не знаю, почему ты так высоко ставишь меня, ведь я этого совсем не достоин. Но я исправлюсь. Я буду стараться. Я на самом деле хочу быть таким, каким ты хочешь, чтобы я был. Я знаю, что ты — это свет. А где нет тебя, там только вечная тьма. Я жил этим, и я больше не хочу обратно. Не хочу возвращаться в мир, где не будет тебя.

Она нашла мои губы своими и прервала мой монолог. В неторопливых прикосновениях ее губ я читал ответы на свои признания, и эти ответы были настоящими. Такими, какие я и надеялся найти. Ее ответы были нежными, приятными, но немного пугающими. Она оставляла в них частичку тайны для самой себя. Я чувствовал эту тайну в ее естественной форме, но понять, в чем она состоит, даже и не пытался. Оксана целовала меня и молча говорила о том, что ей хорошо, что она искала меня и нашла, что принимает меня таким, какой я есть. А я говорил ей о том, что искал ее — и тоже нашел.

Я докричался уже не до Оксаны, но до того удивительного существа, которое живет в каждом из нас — до ее настоящего Я. Мы стали разговаривать с ним руками и губами, и в этих прикосновениях было больше значения, чем в целой библиотеке писем, которые мы никогда не писали друг другу. В них было намного больше, чем в сотнях песен, которые мы не спели друг другу. Больше, чем даже в миллионах обычных слов, которые мы могли бы еще сказать.

Я задержался до утра, хотя хотел бы остаться навсегда.