Бог — моя клятва

Полгода, как Любкина мама не встаёт с постели, не говорит и, смирившись с посланной ей небом болезнью — без жалоб и стонов, стойко перенося боль, — угасает. Отклоняя уговоры дочери, недели-две не ест, только пьёт воду маленькими глотками.

Любка сидит на стуле у её изголовья. Не ведая того и она стоически несёт бремя сиделки. Не замечаемая ею весна — зелёная, пробуждающая жизнь — проплывает мимо. Одинаково сплошным, серым потоком день сменяет ночь, ночь — день. Она не теряет реальность лишь благодаря учителям — дают уроки на дому; и надежде — мама обязательно вылечится!

В зеркале трельяжа она видит отражение своей тоненькой, хрупкой фигурки в ситцевом халатике; волос нечёсаных с оттенком каштана, заплетённых в тугую косу, но словно в туманной дымке. Хочется спать. Головка тяжелеет, наклоняется всё более-более.

Её утомившееся сознание, вероятно, отключилось, как вдруг из груди, встрепенувшись, испугавшись, неистово взмахивая крыльями, выпорхнула голубка. Любка очнулась от дёрнувшейся руки своей. Всё ещё осязаем бешеный ритм голубиного сердца. Разумеется, не было, нет голубки. Это её сердце трепещет, точно в предчувствии неизбежного чего-то, непоправимого, от ощущения улетающей души.

Мамин взгляд — отсутствующий, как у человека сведущего о неминуемости, и вместе с тем безмятежно-мудрый — успокаивает. На мгновение в нём появляется свет. Любка знает отчего: сейчас — 1 мая 1976 года в 12:00 (вот-вот) ей стукнет 15 лет. Мама любила рассказывать, как в день её рождения на весь роддом кричало радио о первомайской демонстрации трудящихся на площади; как ворчала акушерка: «Нашла время…», а отец, уже в «праздничном» настроении, растерянно волновался.

— Да, мамуль, иду.

По обычаю, сколько она себя помнит, в этот день до разрезания торта, под бой часов, мама брала её за руку, открывала дверь, объявляла: «Впустим наши — называла цифру исполнивших лет — в дом на целый год. Будем с ними жить дружно. Мы любим их, а они нас».

Впервые Любка делает это одна. Она распахнула дверь, как бы впуская свой новый 15-й год, и оцепенела: с поднятой рукой к звонку, перед ней стоит её одноклассник Илья, «авторитет» школы. С четвёртого класса поговаривают, что он «бегает» за ней, и она незримо чувствует защиту — её не позволено обижать — ей не дают кличек, не дёргают за косички, не закидывают снежками.

Тогда же, в тот момент, когда он подсел к ней за вторую парту в среднем ряду, её сердечко тихонечко взволновалось. Она не задумывается почему.

Тогда, будучи маленькой девочкой, как, впрочем, и сейчас, она ещё не знает, что «смысл человеческой жизни в окрестностях любви», да вдруг открытие: оказывается, сердце может заколотиться не только от страха, а и при виде мальчика, который нравится.

Однако в этом она не признается никому, даже себе! И пусть сердечко при виде его первые минуты чуть чаще постукивает, об этом никто не узнает. «Над первой любовью обычно смеются…» Быть посмешищем? Детский мир жесток: нельзя спотыкаться, падать. Всё, кроме учёбы, вздор. В холле школы первое, что видит ученик, — это лозунг огромными буквами: «Учиться, учиться и ещё раз учиться». Всё другое — глупости.

А сердце и теперь немедля привычно забилось, отчего Любка недовольно нахмурила брови. Пронеслась мысль: «Хорошо, отца нет дома».

Илья протянул лукошко с клубникой и букет ромашек с короткими стеблями, видимо, в спешке сорванные с клумбы у Дома Культуры, что рядом с её домом, буркнул:

— Люб, привет. С днём рождения, — и едва слышно: — Любовь моя.

Он заглянул ей в лицо. Его голубовато-серые глаза излучали тепло. Развернувшись, он быстро ушёл, даже убежал. «Любовь моя» ей почудилось?

Из комнаты донёсся еле слышимый вздох. Стремглав туда: не вздох, последние выдохи освобождающейся, улетающей жизни из измученного тела. Смачивая мокрой марлей пересохшие родные губы, она прислушивается к невнятному шёпоту.

— Что? Что?
— Не печалься... — сказано то, на что копились силы.

В тот вечер её не стало.

— Мамуль… Мама!

…После похорон, впервые за полгода, Любка пошла в школу. Ловя на себе взгляды из-за траурного шёлкового банта в длинной косе и оттого, что введённая в этом году летняя голубая форма идёт ей, сидит на ней влитая, облегая ладную фигурку, чувствует неловкость.

Шум-гам, толкотня, суета, смех, школьники, запах школы — ей всё нравится после печальной тишины в доме. То ли весна, то ли соскучилась, давно не видела, — родные лица одноклассников, учителей — ей всё нравится до той секунды, пока один за другим не раздались голоса: немного басистый — здоровяка Васи — и резкий, шепелявый — Зины.

— Давай портфель, Люба.
— Да ладно, Вася… что, пожалеем девочку? Траур у нее! Кстати, Любка, слышала? А Илья с Ленкой из седьмого «Б»! Ха! Что? Обломилось?
— Да ладно тебе, Зинка, — неуверенно басит Вася.

Раздались редкие смешки. Зина глядит на неё с ехидной улыбкой, обнажив свои верхние передние зубы выпирающей вперёд челюсти. Покрасневшее лицо её столь неприятно, что Любка опустила глаза. У девочки с красивым именем, обладательницы восхитительных кудряшек, ниспадающих причудливыми локонами на плечи, столько злости, ах!

Она слышала. Об этом говорит вся школа: первый красавец Илья, внешности, сложению которого завидуют десятиклассники, встречается с первой красавицей Ленкой. Но её это не касается! Хочется крикнуть: «Господи! Что я тебе сделала, Зина? Меня не интересует Илья!» А горло душат спазмы.

«Не сметь! Любка! Выше голову!» — слышится мама.

«О Боже, о, Мама, дайте мне силы! Клянусь: не заплачу, не буду слабой».

— Не обращай внимания, злость — её проблема. Все знают, она умеет пакостить, с ней лучше не связываться, — шепчет подружка Аля, взяв её под руку.
— Я не обращаю.

«Выше голову, Люба!»

И только её девичье сердце знает, как трудно ему это даётся…

*

Сорок лет спустя. 1 мая 2016 года.

В третий раз за жизнь день рождения Любови Сергеевны совпал со светлым праздником Пасхи.

Со двора вместе с весной в открытое окно летят обрывки фраз организатора торжества, отчитывающегося перед её сыном о последних штрихах приготовления. От него же исходила идея: «Здесь отметим, в вашем уютном особнячке, никаких общественных мест питания!»

Любовь Сергеевна в прекрасном настроении, не считая не допускающей приторности грустинки в душе: о быстролётном времени; о маме, ушедшей в этот день. Она бы так никогда и не полюбила бы свой день рождения, если бы не муж. Алексей убедил: «Ну, случилось так. Все смертны. Жизнь и смерть, как радость и грусть, рядом. А представь днём раньше или днём позже? Лучше уж так, вместе». Раздумья прервала помощница с телефоном в руке:

— Подруга Алина.
— Ну как в 55-то! Красивая цифра в этом году наша, а, Люб? Здорово! Да, кстати, ты уж прости, вчера твой номер выпросил Илья. Знаю, ты не отвечаешь на незнакомые номера, вот и дала его ему. Он в нашем городе, представляешь, «вживую» как говорится, видела, а то всё по телеку. Рядом красотка под два метра роста и раза в два моложе нас, третья жена. И сам всё такой же красавчик, с проседью и лысоват, но красавец!

И сменила иронию на серьёзный тон:

— Люб, через столько лет расскажу. Зинку помнишь? Цеплялась к тебе. За что ненавидела, знаешь? Тогда в восьмом классе, на вечеринке опьянела она, затащила меня в туалет и, размазывая слёзы по щекам, ревя, призналась, что Илью любит до боли в груди, дышать не может, а он, все знали, тебя любил. Недавно в Сетях с ней общалась. Такая же кудрявая и вредная. Вспомнила бурную молодость… Жалко бедную, кажется одинокой неудовлетворённой бабой на чужбине. Ревность и зависть — разрушители всего прекрасного, начало всех бед.
— Ну, напомнила! — смеясь, отмахнулась Любовь Сергеевна. — Бог с ней. Аля, а кто Илью не любил?
— Я нет! Любили, но так, как она и ты — никто!
— «Да ладно, Вася!» — воскликнули в унисон и рассмеялись подруги.
— Пока, Аль, до вечера. Пораньше будь, жду.

Забывается ли первая любовь, первая обида? Да, безусловно. А быть может, не совсем.
Часы, старинные мамины часы, забили 12. Любовь Сергеевна пошла к входной двери — заждались её две пятёрки, надо впустить в дом. На целый год!

Она отворила дверь настежь и… улыбнулась: от автоматически едущих ворот, закрывавшихся за разрисованным автофургончиком «Торт», к ней шагает дядя Валера — охранник, дворник, садовник в одном лице. В одной его руке — корзина клубники «королевского» сорта, в другой — охапка ромашек один в один с аккуратно подрезанными длинными стеблями и перевязанная дизайнерской ленточкой.

По двору снуют люди, поздравляют Любовь Сергеевну, а дядя Валера принялся объяснять, что мужчина, не малоизвестный, назвался бывшим одноклассником… она отвечает, она слышит…

…нет, она ничего не слышит….
…Любка видит — совсем позабытое, совершенно стёртое из памяти — лукошко с клубникой и букет ромашек с короткими стеблями, видимо, в спешке сорванные с клумбы у Дома Культуры…

Можно противостоять чувству, не замечать его, и оно испарится, рано или поздно, исчезнет из-за непроявленного к нему внимания. Навсегда ли?

Конечно-конечно, нет ни капельки сомнения — лучше её семьи, лучше её Лёшки нет никого и ничего на свете.

Вот только сердце, ставшее старше сердце, вспомнило себя молодое и по-девичьи чуть быстрее застучало.

Наверное, первая любовь приходит тогда, когда не знаешь, что это — любовь. А если знаешь, тогда она может перерасти в любовь настоящую, даже вечную.

Конец