Я выдавливаю этот день из памяти как пасту из тюбика. Торопливо закручиваю крышечку. Тщательно смываю под струей свежих впечатлений присохшую корочку боли. Но все напрасно… Саднящие воспоминания непостижимым образом возвращаются, прихватив с собой давно позабытые, казалось бы, подробности. И я смиряюсь. Ну что ж… придется до конца жизни прокручивать в мозгу эту проклятую видеопленку с поминутной раскадровкой. Боюсь, ее невозможно вытравить даже серной кислотой.

Двенадцатый июнь одуряюще пахнет сиренью. Мы сидим с мамой в парке на изрезанной пронзенными сердцами и матерными словами скамейке. Правый бок у меня холодеет от желания подлезть, как обычно, под мамину руку, прижаться к ней крепко-крепко. Но… нет, нельзя. От мамы привычно пахнет сигаретами и непривычно чем-то аптечно-противным. Предчувствуя нехорошее, отодвигаюсь к самому краю.

— Но почему, почему? — твержу я, стараясь удержать булькающие в горле слезы. — Разве так бывает? Разве папа может вдруг взять и разлюбить… МЕНЯ? Ты спроси у него, спроси! Ты же сама все выдумала! Этого не может быть. Папка — самый лучший!

В носу становится невыносимо щекотно.

— Конечно, Тема. Папа тебя любит. И всегда будет любить. Но жить теперь он будет не с нами. Ты поймешь, когда вырастешь… Папа… он полюбил другую женщину.

Оказывается, для того, чтобы понять полную чушь, нужно стать взрослым. Не хочу! Придумают тоже… любовь. Это в их-то возрасте!

Слова срываются с маминых бледных губ и с грохотом сыплются в меня как камни в бетонную яму. Кажется, я слышу эхо от каждого упавшего слова. Мама достает сигарету и несколько раз чиркает спичкой, которая все время гаснет. Я складываю ладони лодочкой, заслоняя слабый огонек от ветра. Видела бы нас сейчас классная…

Оказывается, для того, чтобы понять полную чушь, нужно стать взрослым. Не хочу! Придумают тоже… любовь. Это в их-то возрасте! Сердце трепыхается зажатым в кулаке мотыльком.

Терпеть не могу сирень. Она пахнет валерьянкой. С того самого дня.

От стыда и бессилия сами собой сжимаются кулаки. Жгучие слезы выкатываются наружу и бегут по щекам, прокладывая мокрые дорожки. Я быстро отворачиваюсь, успевая слизнуть пару соленых горошин. Остальные торопливо вытираю кулаком.

Две девчонки — одна из них с хвостиками, из 5-го «Б» — чинно прогуливаются под ручку по аллее парка. Проходя мимо нашей скамейки, прыскают от смеха. Почему нельзя было поговорить дома?

Мама гасит окурок о скамейку и одергивает юбку:

— Так бывает, сынок. И хватит хлюпать носом. Будь мужчиной! Пойдем…

Мама делает вид, что ей не больно. Было бы о чем горевать... Подумаешь, ушел. Она красивая, очень красивая! Найдет себе другого мужа. Еще лучше, чем папка.

Я вижу, как ей плохо и страшно. Еще хуже, чем мне. Если бывает хуже…

— Темочка, да не переживай ты так. Побереги сердечко. Все будет хорошо.

Кому «будет хорошо»? Ей? Мне? Мама не умеет врать, хоть и актриса. Ба говорит, что у нее «все на лице написано».

Белые ночи. Черные мысли. Сирень, пахнущая валерьянкой.

Спустя три года, в мае, случился ТОТ ДЕНЬ.

Первая в жизни пятерка по ненавистной химии. Ура, я сделал это! Вот мама обрадуется! Бегу домой, соревнуясь в скорости с набрякшей дождем тучей. Поняв, что ей меня не догнать, туча недовольно ворчит, а потом, разозлившись, стреляет вслед артиллерийским залпом.

Уфф, успел до грозы! Дверь не заперта. Странно… Сумка со всего размаха летит в угол.

Кому «будет хорошо»? Ей? Мне? Мама не умеет врать, хоть и актриса. Ба говорит, что у нее «все на лице написано».

— Мама, поздравь меня!

Сосед в клетчатой рубашке и обвисшем трико жарит котлеты с луком. Ну и вонь…

— Здрасьте, Сергей Иваныч… Вы не видели мою маму?

Странный он сегодня. Мнется, глаза опускает… С похмелья, что ли? Наверное, денег в долг попросить хочет.

— Понимаешь, сынок, тут вон такая штука…

«Сынок»? Точно на опохмелку клянчить будет. Мать сказала больше рубля не давать.

— Ты сядь, Артем. Послушай. — Сосед мнет в руках грязную тряпку. — Мама твоя… Ее увезли три часа назад. Она… таблеток много съела… сказали «суицид». Нервы не выдержали… все сразу навалилось. Письмо врачи забрали. Я пока никому не…

— МАМА!? Отравилась? Куда ее увезли? В больницу? В морг?

Суицид. Какое мерзкое слово! Похоже на «антрацит» и «аппендицит». Такое же острое, колючее, черное. Страшное…
Если выжила — мне бы сказали. И глаза бы не прятали. Значит, ее больше нет. И нужно жить с ЭТИМ.

За окном грохочет канонада. Капли бьются о подоконник с частотой зашкаливающего пульса. Бум-бум… бум-бум-бум… Сердце толкается в грудную клетку, выгибая ребра. БУМ! — останавливается на вдохе. Спокойно… Несколько коротких вдохов, и мееедленно выдыхаем. Завел.

Пусть бы сегодня было вчера… Господи, ну пожалуйста! Я спустил бы все эти поганые таблетки в унитаз! Привязал бы ее к кровати… БУМ! Стоп, не психовать. Я мужчина.

У бабушки слабое сердце, только оклемалась после инфаркта. И одна дочь. Была. Что я ей скажу? «Ба, у тебя есть я», «Ба, ты пережила блокаду. Вспомни, сколько людей потеряли своих детей и близких»… Нет, не то! Надо помягче, издалека. Мама, почему ты всегда думаешь только о себе?

Говорят, время лечит. Тогда нужно его поторопить! Если нельзя вернуть вчера, пусть быстрее наступит завтра.

Я устроюсь на работу. Куда? На почту, на «Ленфильм», будь он неладен. По вечерам, днем — школа. Или художка, если поступлю. Почему я ничего не видел? В последнее время у мамы и в театре, и в кино только эпизоды. А ей почти сорок… было… Мама шутила: «Гурченко тоже долго не снимали», «в сорок лет роли только начинаются». Папа! Неужели из-за него? Она переживала, долго… А с этим… «дядей Женей»… черт бы его побрал… за что я его так ненавидел? За то, что он не отец? Знать бы… Да хоть с чертом лысым целовался бы, не то что с Евгением Леонидовичем!

Жива! Только мир перевернулся вверх тормашками. Я взрослый, мама маленькая. Я сильный, мама слабая. Я здоровый, мама больная.

Скоро экзамены. Ерунда, сдам! А вступительные в училище? Мама не хотела, чтоб я поступал после восьмого…

Ненавижу запах жареного лука. Так пахнет смерть.

Со временем станет легче. Я подожду. Вот только… похороны. Деньги нужны, много… Может, в театре помогут? Надо ехать в ту больницу, куда ее увезли. А бабуле скажу завтра. Она говорит: «С горем надо переспать». Сейчас — в больницу. Забрать тело… Нет, МАМУ!

Дверь больницы похожа на могильную плиту, такая же неподъемно-безнадежная. Нигде никого… как вымерли. Санитар мимоходом бросает: «В отделении реанимации. Туда нельзя».

Она что… ЖИВА?

Жива! Только мир перевернулся вверх тормашками. Я взрослый, мама маленькая. Я сильный, мама слабая. Я здоровый, мама больная.

Ба говорит — нужно съезжаться. Она хочет «держать ситуацию под контролем». Зачем? Сам справлюсь! Пусть только мама приедет домой…

Мои ровесники учатся целоваться, я учусь готовить. Друзья пьют в подъезде портвейн и курят «Яву», я читаю учебники по психиатрии. Симптомы депрессии знаю лучше, чем теорему Пифагора.

Мама дома. Теперь я ее хозяин и слуга. Тюремщик и телохранитель. Психиатр и повар.

Все хорошо. Вот только… я не могу ей верить. Не получается, хоть тресни. Когда мама говорит — «мне хорошо», я слышу — «мне плохо». В ее смехе мне мерещится рыдание. Когда она обнимает меня, в груди сжимается стальная пружина.

Я больше не верю в ее любовь… Однажды она уже предала меня.

На уроках засыпаю от усталости. В голове непрерывно воет сирена. Кажется, что голодная крыса прогрызла в черепе дыру, и башка вот-вот расколется на куски. Почему мама это сделала? Она не любит меня?

Она никогда не вспоминает об ЭТОМ ДНЕ. Табу.

Через полгода мама начинает бунтовать. Зову на помощь ба. Бабуля долго беседует с мамой и советует «отпустить вожжи». Но я не готов! Я хочу закручивать гайки все туже и туже. Хочу кормить маму обедом, провожать ее в театр и на съемки, прятать от нее таблетки, лезвия и веревки. Я не верю ей!

Через четыре года мама выходит замуж за «товарища Мухова», и я остаюсь наедине с собой. Мне девятнадцать, но я стар и опытен. Брюзжащий старик… Меня раздражает беззаботность ровесников, их жизнелюбие, и смешливость. Бесит тупое желание «оторваться»... Что они знают о жизни?

Страшно! Где-то глубоко-глубоко на дне души ужом свернулась обида. Мама вполне счастлива со своим Муховым. А ба уже нет…

Светка вырывает у меня из рук лозунг «Мама, я всегда с тобой!» и топчет его ногами. Я сопротивляюсь. Мне больно и страшно.

Только после рождения Насти где-то в районе солнечного сплетения стальная пружина начинает потихоньку распрямляться. Меня отпускает. Или это я, наконец, отпускаю от себя маму? Она уже другая. И я другой. Только ба осталась прежней.

Настене пять лет. Она страшно похожа на бабушку, мою маму. Страшно! Где-то глубоко-глубоко на дне души ужом свернулась обида. Мама вполне счастлива со своим Муховым. А ба уже нет…

Мама прервала «обет молчания» через тридцать лет.

…Бабье лето радует прощальным теплом. Мама проходит курс реабилитации в бывшем санатории «для деятелей культуры». Она выходит мне навстречу — каблуки, шляпка, светлое пальто, перчатки. Прямая спина, тщательно уложенные волосы, макияж. Дама… Мы выходим за территорию лечебницы и направляемся к лесу.

— Давай пошуршим, — предлагаю я ей. — Помнишь? Как в детстве.

Мама берет меня под руку, и мы медленно бредем, поддевая ногами вороха разноцветной мишуры. Мама останавливается и смотрит, щурясь от солнца, на ажурную скань почти полностью облетевших деревьев. Березы приветливо машут нам крохотными желтыми платочками.

— Как странно устроен этот мир. — Говорит мама, затягиваясь запахом прелой листвы. — В сорок лет мне хотелось умереть, а в семьдесят страстно хочется жить… Ты никогда не спрашивал — «почему»?

— Почему?

— Поняла, что села не в свои сани и еду в другую сторону… Осточертели глупые красотки, фрейлины и кокотки. Одни режиссеры считали, что я слишком красива для характерных ролей, другие были уверены в моей бездарности... Тупик. Ни работы, ни славы, ни нормальной семьи. НИ-ЧЕ-ГО.

— А я, мам? Мне было пятнадцать!

— Прости… Я лишила тебя юности.

— Ты подарила мне жизнь, мам. А то, что экзамен пришлось сдавать экстерном…

— Ты пропустил из-за меня экзамены в школе? Или в училище?

— Нет, мам. В другой школе… В школе жизни.

— Бедный мальчик… Я плохая мать. Но я… Поверь, я люблю тебя.

Мама притягивает меня за голову и целует в висок. Горячая волна захлестывает глаза, и я не успеваю отвернуться.