Всегда думаю: Морская — это соленые брызги, свобода, стихия… И, и… Хочется сказать: «Широкая свободная душа!», но не получается.

Мне хочется ударение поставить на первом «о» — мОрская — мерзкая, кислая, противная. И получить хоть малое удовлетворение, мол, да, вот такая она — мОрская. А не морскАя. Впрочем, я неправа — ее зовут Марина, а это значит одно и единственное — Морская…

***

— Девочки, кучнее, кучнее! И не гомонить! Что раскричались?

Это перед медосмотром в пятом классе.

Я новенькая. В этом классе стесняюсь с кем-либо знакомиться — во мне, внутри — страшный секрет: меня летом искусала собака, и я теперь хожу в бинтах, стыжусь этих бинтов…

Смотрю на девчонок, которые через пару дней станут моими одноклассницами… Замечаю клетчатые брюки и голубые туфли на маленьком каблуке. Она выделяется — не такая, как все. Вызывают на осмотр пофамильно: «Кузнецова Марина» — Марина! Морская… Морская смотрит на меня пристально.

Вызывают на осмотр пофамильно: «Кузнецова Марина» — Марина! Морская… Морская смотрит на меня пристально.

Я ведь тоже выделяюсь: новенькая, ни с кем не знакома, да еще и в бинтах…

***

Меня выбирают Председателем совета отряда! Я, оказывается, «вызываю доверие» — умка, знайка. Вот ведь новость! Меня, новенькую (в бинтах! Ненавистные бинты упрятаны под форму, никто о них не помнит, а многие и не знают, но я-то знаю!)… Морская садится ближе и смотрит с интересом, расспрашивает. Я смущаюсь и начинаю рапортовать. Морская вдруг дергает меня и шепчет: «Давай сбежим с последнего урока! Все равно — физ-ра, можно наврать!» Я смущаюсь: как это — наврать? А Маринка уже горячо шепчет мне в ухо про некие «критические дни», и я, вовлеченная в авантюру, нагло вру — и мне верят! Я же Председатель совета отряда... И мы летим, сбежавшие с уроков! И орем от счастья, от свободы!

У нее голубые туфли. У меня — бинты под форменным платьем.

***

За каким бесом мы с Маринкой полезли на теплотрассу, никто не знает. Но нам скучно просто «гулять». В школе нам скучно — это понятно, мы почти отличницы, легко схватываем программу. Но уж после школы можно найти более привлекательное для девочек занятие, нежели чем лазать по теплотрассе. Свалились, ушиблись и промочили ноги. Мне страшно идти домой, там — Бабушка!

— Марин, я не могу в таком виде домой. Я — как Жучка! Бабуля будет ругаться.

Маринка смеется. Трясет своей стриженой челкой, модной. Смотрит на меня и смеется. И говорит: «Ты можешь все! Ты же можешь не поехать к бабушке?»

Идем к Морской, у нее никого. Сушимся. Она кормит меня чем-то вкусным. Я млею и засыпаю у нее в комнате на диване…

Приходит ее мама. Будит и смотрит на меня весело. Говорит: «А ты расцветешь! Годам к тридцати».

Я почти обижаюсь: мне двенадцать, мне хочется сейчас! Мне хочется, чтобы мальчишки из старших классов тоже бегали за мной, как за Мариной!

Смотрю на себя в зеркало: высока, крупна, прыщи на лице… никто не побежит. Тихо мирюсь: одна из нас красивая, другая умная. Марина — ладная, стрижка «каскад», глаза огромные…

Он поет: «Мы вместе!», и мы вторим: да, мы — вместе! Нам хочется бунтарства и того, кто в этом бунтарстве нас за собой поведет.

***

Нам по четырнадцать, и мы нашли себя — «Алиса», Константин Кинчев.

Он поет: «Мы вместе!», и мы вторим: да, мы — вместе! Нам хочется бунтарства и того, кто в этом бунтарстве нас за собой поведет.

Мы упрашиваем родителей купить билеты и отпустить нас на концерт. Родители сопротивляются: это может быть опасно! Сколько из-за этих «рОковых» концертов скандалов? А сколько побитых вагонов метро?

Но мы (а нас в компании бунтарок-одноклассниц уже четверо) умасливаем, умоляем, угрожаем, упрашиваем…

Один из пап набирается смелости и везет нас на машине в концертный комплекс «Юбилейный». Там — иной мир, там свобода, там «Алиса». Мы приезжаем на концерт, прощаемся с папой и идем в туалет. В туалете Марина вдруг рвет джинсы: «Я так хочу!» Я достаю припрятанный черный карандаш для глаз и рисую ей на щеках: «Алиса». Она улыбается: «Мышка моя, ты, что — никого не боишься?» Я не слышу ее — я люблю эту музыку, этой музыке меня научил старший брат…

И рисую себе тоже черные, «кинчевские» стрелки. Подруги наши делают примерно то же самое…

Приезжаю домой после концерта и, в порыве, разрисовываю свой пионерский галстук строчками из песен и лозунгами: «Мы вместе!», «Костя Кинчев — вечность!»

Мне делают строгий выговор на Совете отряда…

Я слушаю. Выхожу. И улыбаюсь: дурр-ры…

***

Девятый класс.

На перемене мы дефилируем парой — как всегда. На Марине — джинсовая юбка. Ее нужно показать. Мама купила, джинса в моде. На мне — бело-черная, ситцевая, сшитая бабушкой. Нам уже разрешают ходить не в форме. Девчонки из 10-го задирают Морскую: «С такими ногами такую юбку надела!» Марина презрительно щурит глаза, а я…

Я злюсь! Какого черта им надо? И какое дело им до нее и ее юбки? Да вы, дуры, мизинца не стоите моей подруги! Марина оценивает ситуацию, потом берет меня за руку, смотрит в глаза и молча качает головой: «Не надо…»

Она улыбается: «Мышка моя, ты, что — никого не боишься?» Я не слышу ее — я люблю эту музыку, этой музыке меня научил старший брат…

Меня, увы, не остановить.

Дерусь в туалете. Дерусь за Морскую. Впервые в жизни дерусь по-настоящему, до крови. Я, председатель совета отряда, хорошистка (уже не отличница, конечно же; к 9-му классу стало ясно, что я — чистой воды гуманитарий) — я хватаю кого-то за волосы, бью в чье-то лицо… Из-за маринкиной юбки. Из-за острого желания защитить наш маленький мирок «не таких».

Выхожу с фингалом и растрепанной головой. Она — Морская — смотрит на меня с укоризной…

***

Майя Михайловна Галиопа — наш преподаватель русского языка и литературы.
Кажется, что ей уже сто лет. А может, и двести. Я смотрю в ее хитрые молодые глаза и поражаюсь: она все про всех знает! Майя Михайловна говорит мне, рыдающей: «Ничего, девочка, это пройдет» и гладит меня по голове. «В тебе много порыва. И обостренное чувство справедливости. Это хорошо. Но ты борешься с ветряными мельницами и не тем путем. Попробуй написать о том, что тебя гложет». Я измучилась: приставала к Марине, хотела обсудить… Или ждала ее очередного одобрения… Не нашла.

Меня прорвало!

Я стала строчить как ненормальная! Писала обо всем, что вижу и слышу, и чувствую!
Пятерки по литературе. Районные и городские олимпиады…

***

Нет, мы не потерялись с Морской, нет. Просто немного разошлись. Меня увлекла литература. Я читала с фонариком под подушкой ночами, я напитывалась красотой слова, самобытностью писателей, характерами героев, страстями, мучившими душу человеческую…

Марина же была поглощена иной стороной жизни: она стала женщиной…

***

Нам по шестнадцать.

Морская ушла из школы раньше, после 9-го, поступила в техникум на бухгалтера. У нее — сначала Миша, потом… сложно вспомнить.

А у меня — Вадик!

И я горжусь моей красивой уже женской красотой Мариной, горжусь, что мы такие молодые и нам все открыто. Что хочешь, то и делай!

У меня Вадик — военный моряк, курсант третьего курса! И кружится голова! И хочется быть с ним и всегда за ним: декабристкой. Мы встречаемся уже почти 4 месяца, я заканчиваю 11-й класс. Он любит меня, любит! (Ха! Вот и не пришлось ждать мне до тридцати лет, как пророчила мама Морской!)

И кружится голова, и мир кажется чистым и воздушным! Любит, любит! И я его люблю! И взрослая уже — школу заканчиваю. Май. В июне — выпускной! А потом — в институт! И Вадик уже не станет прятать меня от друзей и говорить, что мне не шестнадцать, а восемнадцать…

И выпускной вечер — как этап, но не учения и учёбы, а другой, другой — как порог, который скорее бы перешагнуть! Перешагиваю… В объятия Вадика… ожидаю, боюсь, умираю от любви! И любовь получается с первого раза — яркая, ненасытная, молодая! Эта молодая «физика», вопреки всему, состоялась. Я льну к нему — первому и единственному — льну в любви, в доверии, в зарождающейся взрослой страсти. Прижимаюсь и прошу: «Еще!» Он удивлен приятно, но не готов так сразу… но подхватывает мой безудержный порыв, и счастью обладания нет конца… Он радуется, что я такая — легкая. Что я без слез и сожалений, без требований и претензий. Только в любви к нему…

Я так хороша в любви, что завожу всех вокруг, знакомлю Марину с другом и сокурсником Вадима, колоритным и демоническим Анваром… и мы опять все вместе, в солнце, в счастливом молодом достатке благородства, эмоций и чувств.

И я горжусь моей красивой уже женской красотой Мариной, горжусь, что мы такие молодые и нам все открыто. Что хочешь, то и делай! Только бы не прекращалось ощущение полета!

***

Поступила в институт — легко, любимый рядом — счастлива и готова этим счастьем напитать, напоить весь мир!

Мне уже семнадцать, я чувствую, что поступаю верно. И жизнь откликается мне теплом и поддержкой…

Я еще не знаю, что через год Марина швырнет в лицо обручальным кольцом горячему парню Анвару, потому что он на 7 лет ее старше, а ей еще «хочется «пожить»…

Я еще не знаю, что через два года меня предаст военно-морской моряк Вадик… банально изменит, я не прощу по молодости и брошу его.

Я еще не знаю, что, спустя почти 20 лет дружбы, я, полуслепая и полуглухая, прикованная к постели после обострения рассеянного склероза, услышу от Морской: «Мне сложно с тобой. И у меня новое счастье. Не порти мне праздник. Я не могу с тобой возиться. Но — ты и сама по себе можешь все!»

Я так и поступила: я все смогла. Я выучилась, вышла замуж… И моя инвалидная коляска никак не влияет на нашу жизнь…

Морская тоже выучилась и, слава богу, по любви вышла замуж.
И у нее тоже все хорошо.

Мы простили друг друга давно — давно — за все мелкие обиды.
И мы об этом... целуемся в щеку.

Но… есть еще кое-что.
Прошло много… месяцев.

Иногда я прошу принести мне галстук — испещренный нашими вольными надписями. Я смотрю и улыбаюсь — словно нам по 10 лет… Когда мы обе были счастливы и свободны.