Я учился в шестом классе средней школы. Шел 1972-й год. Нравственные требования того времени могут сегодня поразить своими фантастическими масштабами. В одной из школ нашего города случилось невероятное ЧП — десятиклассница пришла в школу со слегка подведенными глазами. Обнаружено это было не сразу. На каком-то из очередных уроков женщина-педагог обратила внимание на немного непривычный облик одной из учениц. Не на шутку взволнованная подозрениями, она призвала её к окну и, внимательно всмотревшись, обнаружила следы робких попыток макияжа. Не веря собственным глазам, она в сильном волнении воскликнула:
— Ты подводила глаза?

Ученица растерялась, не зная, что отвечать, смутилась и выдала себя. Её поволокли к директору, и закончилась всё это вызовом родителей, грандиозным скандалом, потрясшим основу всей образовательной системы города и чуть ли не закрытием самой школы. Во всяком случае, я был уверен, что ученицу эту привязали к позорному столбу напротив министерства образования, и я бы сам пошел туда смотреть, если бы меня так далеко пускали и если бы я знал, где это находится.

Когда отголоски грандиозного скандала добрались и до нашего учебного заведения, то женская половина преподавательского состава стала негодующе передавать эту новость друг другу, реагируя на сообщение с широко раскрытыми глазами и полными возмущения возгласами. Мужская половина вела себя сдержаннее. Но особенное воздействие это событие произвело на завуча — крайне дисциплинированную и морально сверхустойчивую пуританку тех времен. Дело в том, что она была внешне очень похожа на Надежду Константиновну Крупскую — супругу великого вождя революции и учителя мирового пролетариата В.И.Ленина. Сходством этим она очень гордилась и всячески подчеркивала в своей скромной одежде, характерной прической в виде пучка волос на затылке и очками в округлой оправе. Конечно, такое сходство налагало на неё большую ответственность, но и пугало всех остальных. Она была высоко образованным и грамотным педагогом, но в отношении нравственности и дисциплины ни к кому не допускала поблажки. Её боялись не только ученики нашей школы, но и все учителя.

Невероятно строгая и придирчивая, она не делала исключений ни для кого, будь это ученик или даже учитель школы.

Форма повествования вынуждает нас дать ей какое-либо имя. Она могла зваться, например, Зоя Александровна или Эмилия Эдуардовна или что-нибудь в этом роде... Настоящие имя и фамилию я уже позабыл. Национальность тоже не будем уточнять — тогда это не имело значения. Так вот, наша Зоя Эдуардовна была человеком старого поколения — старого не в смысле возраста, хотя уже тогда она годилась ученикам нашего класса в бабушки, а в смысле идеологическом, являясь выразительницей прежних по тем временам нравственных догм, она являла собой пример советского человека, если не ленинской, то, конечно же, сталинской эпохи. Я бы не удивился, если бы узнал, что она — дочь профессионального большевика, сидевшего в царской тюрьме.

Казалось, на её строгом лице навсегда застыло выражение непонимания решительных хрущевских перемен полутора десятилетней давности, связанных с антисталинской кампанией и разоблачением культа личности. К этому, я думаю, примешивалось ещё и некоторое недоумение, связанное с отменой раздельного обучения мальчиков и девочек, происшедшее в стране примерно в то же самое время. Она, как будто, с тех пор никак не могла понять эти решения партии и правительства, но привыкшая полностью и во всём доверять этой сакраментальной паре, не переставала с тех пор размышлять, что бы всё это значило?

Невероятно строгая и придирчивая, она не делала исключений ни для кого, будь это ученик или даже учитель школы. Особенно остерегались её молодые преподавательницы. Если глаз истинной большевички выхватывал что-то неподобающее в одежде, а также в манерах начинающей учительницы, то пристыженная стальным взглядом и немногими, но весьма вескими фразами, женщина-педагог не знала, куда себя девать, и на следующий день являлась облаченная в нечто траурное и видоизменившаяся в лице настолько, что мы, ученики, с трудом могли её узнать.

Молодые педагоги-мужчины же относились к ней с большим почтением и тоже не могли избежать замечаний. С учителями-мужчинами старшего поколения она вела себя на равных. И, что интересно, по моим наблюдениям никто ей ни разу не возразил! Директор школы относился к ней тоже очень уважительно и весьма ценил её мнение, стараясь внимательно вникать во все, что она говорила, и всегда поддакивал. Казалось — он все время остерегался — что сегодня скажет Зоя Эдуардовна?

В тот день она вела у нас свой урок. Её специальностью была история. Но речь вот о чём: только завуч вошла в классную комнату и после обычного приветствия, властным взглядом придирчиво осмотрев нас, уселась за свой стол, как одна из молодых преподавательниц зашла в класс, чтобы передать ей какую-то бумагу, и между прочим сообщила о той самой десятикласснице, которая опозорила честь советской школьницы, применив косметический карандаш по его прямому назначению в самую малость.

Я был удостоен чести сидеть в классе на втором ряду, представляя из себя по успеваемости нечто среднее между хорошистом и отличником, и видел сильный эффект, произведенный на нашу «Крупскую», c близкого расстояния. После того, как, наклонившись к её уху, вошедшая полушепотом сообщила ей об этом событии, Зоя Эдуардовна судорожным движением сорвала с себя очки и взметнула ошалелые глаза на коллегу — не шутит ли она?

Зоя Эдуардовна подняла наконец на нас свои полные гнева глаза, и перед нами предстал её огненный взгляд, который буквально пригвоздил нас к партам.

Молодая же коллега, довольная произведенным эффектом, стояла, молча кивая головой, как бы приглашая собеседницу разделить удивление таким необычным происшествием. Обнаружив, что та всё-таки не шутит, верная большевичка в немом отчаянии уронила голову и стала молча ею качать, как бы говоря: «Ну вот и дожила я до Содома и Гоморры». Она сокрушенно качала и качала головой так долго и упорно, что её молодая коллега, не найдя больше ничего другого, как уйти, покинула класс.

Продолжая качать головой и нагнетать тем самым обстановку, Зоя Эдуардовна подняла наконец на нас свои полные гнева глаза, и перед нами предстал её огненный взгляд, который буквально пригвоздил нас к партам. Взгляд этот, полный сокрушающего уничижения, был устремлен не только на нас — сидящих в классе учеников, но и на всё наше юное поколение, далекое от её святых принципов в стремлении к безупречной чистоте помыслов и репутации. Она смотрела на нас с таким яростным неприятием, что меня пробрала дрожь. Можно было подумать, что мы все сидим в обнимку — девочки с подведенными глазами, а мальчики с дымящимися сигарами в зубах.

В тот момент, наверное, она видела перед собой лишенное высоких идеалов прошлого, всех нынешних разбалованных подростков и юношей 70-х годов, сильно переменившейся за последние годы Советской страны — будущих развратных и безответственных граждан, которым уже не нужно бояться репрессивных властей и всемогущего НКВД.

Я не побоюсь этого сказать, хотя мне тяжело об этом говорить, но в тот момент она нас, наверное, ненавидела. Вжав головы в плечи, мы сидели, боясь шевельнуться и не зная, что нам ожидать. Кипевшее внутри Зоя Эдуардовны чувство негодования не оставило её до конца урока и сильно мешало ей рассказывать о классовых противоречиях эпохи позднего рабовладельческого строя в древней Римской империи.

Когда, наконец прозвенел звонок, она показным жестом захлопнула классный журнал и строевым шагом, стуча квадратными каблуками, с тем же возмущенным видом покинула класс, силой закрыв дверь, да так, что зазвенели стекла в окнах и классных шкафах. Полностью разделяя вину ученицы с подведенными глазами, мы ещё целую минуту молча сидели, боясь двинуться. Я со страхом ожидал, что вот-вот завуч вернется с большой дубиной, чтобы излохматить её об наши головы. Только радостные возгласы учащихся соседних классов, вырвавшихся на перемену, вывели нас из оцепенения. И даже после этого мы не сразу покинули классную комнату — сперва самый смелый из нас, высунув голову в дверь, осторожно осмотрелся и только после этого все мы на цыпочках гуськом вышли в коридор и вели там себя очень смирно.

Её, конечно, давно уже нет на свете. Она не могла быть ровесницей Крупской, но что она годилась ей в дочери — это точно. В исключительном случае она могла дожить до времен перестройки, но такое вряд ли смогла пережить. А вот, думаю, что бы она сказала сегодня, очутившись в нашем мире и увидев всю эту… э-э-э… простите, даже не знаю, как сказать? Ну, допустим, вакханалию?

Кто-то скажет — она бы сошла с ума, у нее случился бы разрыв сердца или что она хотя бы упала в продолжительный обморок. Но я думаю, ничего этого не произошло бы. Она просто, махнув рукой, решила бы, что, оказывается, на Земле давно уже живут не люди, а что-то другое, найдя, может быть, сочувствие в двух-трех девяностолетних гражданах.

Представители сегодняшнего юного поколения, прочитав этот рассказ, наверняка ничего не поймут, решив, что все это — сплошная опечатка или редкий вид спама. Надежда лишь на то, что к написанному мной отнесутся с пониманием представители старшего поколения. Но я утверждаю, что все написанное мной, кроме нескольких незначительных мазков, нанесенных от себя, неизбежных в любом художественном произведении — действительная картина того удивительного времени! Вот под каким психологическим прессингом нам приходилось тогда жить! Я не учился в школе с раздельным обучением мальчиков и девочек. Не застал. А жаль. Любопытно было бы посмотреть. Чистота — великая вещь!