Катька у Кузнецовых родилась перед Московской Олимпиадой.

Новоиспечённый отец так и хотел назвать её, в честь эпохального события, но тёща Андреевна сказала:
— Дим, давай Катюшей назовём? Хорошее имя. И вырастет — красиво будет: Екатерина Дмитриевна. И ласковых имён сколько. А то будет она Липой. Как Липа-дурочка у нас в деревне.

Этот ли аргумент, или то, что жена Люся тоже была за имя Катя, но так и вышло.
Катюшей назвали.

На дачу летом решили уехать пораньше — Олимпиада — масштабное мероприятие, конечно, но её и по телевизору посмотреть можно. А так — лучше подальше от города, от иностранцев, мало ли что… Болезни всякие… И вообще — на даче спокойней.

Дача у Кузнецовых — самая обычная. Шесть соток. Сад-огород. Яблони, вишни, слива-венгерка. Вдоль забора — малина, крыжовник и смородина. Ну и грядки — зелень, редиска-морковка, картошка с капустой, даже парничок под огурцы-помидоры. Тёща Андреевна обожала всем этим заниматься, тесть больше на тяжёлых работах использовался — вскопать, воды натаскать, пока разводку по участку не сделали, дом или сарайчик поправить. Но вообще-то он любил посидеть с газетой на крыльце. А уж когда Катюшка родилась, он дождаться не мог, только бы коляску под яблоню поставить и с внучкой беседовать. Неважно, что она не понимала ещё ничего, да и не отвечала деду. Зато как слушала!

Папа Дима площадку в самом солнечном месте у тёщи отвоевал. Они с дедом там маленький кукольный домик построили, разноцветный, как пряник. Песочницу. Качельки.

Никто не знал, сколько ей лет. Может, пятьдесят, а может, больше или меньше. С виду-то, по фигуре — девочка-подросток, особенно издали.

— Да рано ещё! — смеялась Люся.

Но мужчины считали, что как раз вовремя. Подрастёт — не заметишь. А так — пожалуйста. Все готово. Хочешь — в песочек играй, хочешь — на качелях качайся.

А дождик пошёл — в домик спряталась и смотри в окошко, как дождь по траве барабанит.
Всё было хорошо на даче у Кузнецовых, с соседкой только не повезло.

С той самой дурочкой Липой.

Жила она одна, если не считать кошек — двух своих, и остальных, что со всего посёлка подбрасывали.

Никто не знал, сколько ей лет. Может, пятьдесят, а может, больше или меньше. С виду-то, по фигуре — девочка-подросток, особенно издали. А вблизи-то ясно, что лет немало — личико — как печёное яблоко, зубов почти нет, волосы вихрастые, седые наполовину. Откуда она взялась в посёлке? Говорили, будто родилась в тюрьме, а росла в детдоме, но толком никто ничего не знал.

На зиму она просто исчезала — ни дверь в свою покосившуюся избёнку не запирала, ни окна не заколачивала.

Просто ни её, ни кошек в доме не было до весны. Разве что дикие приходили по привычке. Ну, те, кто в посёлке оставался, подкармливали их иногда, а так — кому какое дело?

И вдруг Липа появлялась, чуть пригревало солнце, и так и ходила в неизменных резиновых галошках, надетых на грубые шерстяные носки, в линялых и кое-как зашитых «трениках», в вязаной старушечьей кофте.

И на участке у неё ничего полезного не росло, не считая старых, не дающих плодов яблонь, да такой дремучей малины вдоль забора, что даже подходить к ней было страшно.

Но зато у Липы-дурочки росли цветы, каких ни у кого в деревне не было. Нет, они не были редкими или какими-то особенными, но как же их было много! Весна начиналась с крокусов, тюльпанов, нарциссов, а потом чего только не вырастало у Липы: и пионы, и флоксы, и ноготки, и анютины глазки, и люпин всех цветов, и садовые ромашки — такие цветики-семицветики. И астры, и какие-то жёлтенькие цветы — все они росли как попало, безо всякой дизайнерской мысли, а красота была такая, что глаз не отвести. Казалось, огромная стая бабочек летела-летела, да и опустилась на лужайку.

Соседи диву давались: как Липа умудряется за всем этим ухаживать? А она, казалось, и не ухаживала вовсе. Просто ходила между цветов, гладила листья сухонькой лапкой, щебетала с ними на своём птичьем языке — с речью у неё была беда, она только отдельные слова выговаривала, а так — больше угадывалось. Просто издавала звуки, улыбалась счастливо щербатым ртом, вертела по-птичьи головой — но цветы, кажется, её понимали.

Да ещё ребятишки. Она не сердилась, когда они порой совершали набеги на её садик. Сама плела девочкам венки, и себе тоже. Поворачивала свою черепашью головку и спрашивала:
— Касиво? Касиво?
— Красиииво! — отвечали ей.

Вообще Липу жалели, приносили ей какой-то еды, иногда — одежду. Она всё принимала с восторгом и бежала нарвать букет: «На! На!»

И она заливалась счастливым смехом.
Вообще Липу жалели, приносили ей какой-то еды, иногда — одежду. Она всё принимала с восторгом и бежала нарвать букет:
— На! На!

Соседи брали всклокоченные букеты, чтобы не обижать, потом выбрасывали — кому нужны такие веники? Все стебли разной длины, но короткие, только что не головка цветка — куда такой поставишь?

Когда Катюшке лет пять исполнилось, она тоже частенько шмыгала к Липе. С кошками поиграть и на цветы полюбоваться.

Бабушка с мамой это не приветствовали, и мягко, под разными предлогами, звали Катю домой. То мультики посмотреть, то блинчики есть, пока горяченькие.

После игры с кошками мама всегда заставляла особенно тщательно мыть руки, а бабушка Андреевна придирчиво рассматривала — нет ли красного лишайного пятна.

Так шло лето за летом, и вдруг Липа влюбилась.

В молодого чернявого гастарбайтера, что работал на соседней улице.

Теперь Липа часто накидывала на плечи старую гипюровую занавеску, плела неизменный венок и прогулочным шагом шла к дому, где работал мужчина.

— Вон твоя Офелия идёт! — говорили ему мужики.

Парень багровел и матерился, а безмятежная Липа подплывала к нему и говорила:
— Длатвуй!
— Вали отсюда! — рычал парень под хохот остальных работяг.

А Липочка запрокидывала голову и хохотала. Потом брала парня за загорелую руку и говорила:
— ПотЁм та мной?

Он руку вырывал и уходил курить подальше.

А Липочка сообщала доверительно всем оставшимся:
— Касивый… И Липа касииивая…

Затем уходила величаво, и мужики ржали, и каждый день ждали этого представления.
Андреевна хотела наставить Липочку на пусть истинный, вдолбить в бедную голову, что не нужна она ему, да всё бесполезно.

Катю мама отогнала от окна, а сама сбегала, посмотрела — да что говорить — полдеревни сбежалось, и видно было — тяжесть у всех на сердце.

Что произошло в ту ночь, никто так и не узнал.

Только вроде шум какой-то был из дома дурочки, крики даже, а утром соседи увидели Липочку, сидящую на крылечке.

Она качалась взад-вперёд, зажав лицо в ладонях, и тихо, жалобно, безнадёжно скулила, тянула вынимающее душу «Аааааааааа…» на одной ноте, а весь сад был вытоптан, изломан, искорёжен, и две задушенные кошки лежали тут же, у крыльца, и не было пределу отчаянья, исходившего от всей этой картины.

Катю мама отогнала от окна, а сама сбегала, посмотрела — да что говорить — полдеревни сбежалось, и видно было — тяжесть у всех на сердце. Пусть дурочка, пусть никчёмная, да ведь чистая ж душа, просто юродивая, как рука поднялась?

Кто-то вызвал «скорую», кто-то побежал искать чернявого гастарбайтера.
Но те накануне рассчитались и ушли из посёлка.
Кого искать? Где?

Липу забрала «скорая», она так и шла между санитарами, с прикрытыми глазами, продолжая тянуть своё «аааааааааааа…» и покачиваясь.

Больше в посёлок она не вернулась.

А дом совсем развалился со временем, зарос осотом и крапивой, и иметь такое соседство было не только неприятно, но и страшно.

Катюшины родители продали свою дачку, чтобы купить что-то более подходящее.
Покупателей заброшенный участок не напугал, они решили и его прикупить и облагородить, а вот детский уголок очень понравился — домик-пряник, песочница, качелька...

Потому что с любовью всё было сделано, с душой.
А покупатели как раз ребёночка ждали.
Вот им кстати-то и пришлось.

А что там за истории с соседкой-дурочкой — это вообще никого не волновало.
Было, да травой поросло.