Мне тогда стукнуло 17 лет от роду. Плотный, коренастый, крепкий, я смотрелся старше своих лет, чем несказанно гордился. Единственное, что меня смущало — нежный, почти девический румянец на всю щеку. Казалось, он придает моей физии какой-то «слюнтяйский» вид, а я, по характеру «волчонок», слабости не терпел. Кто-то подсказал пить яблочный уксус, чтобы избавиться от проклятого румянца. Я начал глушить его чуть ли не бутылками и «благополучно» загремел в больницу. А когда вышел, в нашем доме уже появилась она. Любава. Люба.

В тот день, когда началась эта история, я по радио услышал новую песню «Малиновки заслышав голосок» и, вальяжно насвистывая мотивчик, ввалился в кабинет Петровича — участкового, для очередного нагоняя. Насвистывал для храбрости — участкового я уважал и побаивался. Петрович мне почему-то симпатизировал, хотя и грозил отправить в колонию — было за что. Спасибо тебе, Петрович, исполни ты хоть раз свою угрозу, не знаю, как сложилась бы моя жизнь. Участковый, взглянув на меня, недовольно поморщился.

— Ты, Николаев, на хрена уксус жрал?— с места в карьер начал он. — Мода, что ли, новая? В общем, если надумал свести счеты с жизнью, иди, трескай уксус в другом районе. Не хватало мне суицида несовершеннолетних.

Золотистые волосы чуть ниже плеч, бледная, чистая кожа, тонкие, приподнимающиеся к вискам брови. И глаза… Что это были за глаза!

И тут, словно от сквозняка, распахнулась дверь. Мы с Петровичем дружно повернули голову в ту сторону. В дверном проеме никого не было.

— Что за… — Петрович сплюнул, — не кабинет, а, как ее, роза ветров.

Я поднялся, чтобы прикрыть дверь, и тут вошла она…

Меня словно накрыло волной. Я стоял оглушенный и видел только ее. Золотистые волосы чуть ниже плеч, бледная, чистая кожа, тонкие, приподнимающиеся к вискам брови. И глаза… Что это были за глаза! Огромные, блестящие. Но даже не это меня поразило. Глаза вошедшей девушки были разного цвета: один темный, карий, словно спелая вишня, а другой зеленый, как молодой листик. Мне показалось, что ее глаза даже смотрят по-разному. Темный затягивает, будто омут, и кто знает, какие тайны он хранит. Зеленый смеющийся глаз был светел, словно весеннее утро. Девушка что-то говорила Петровичу, протягивала бумаги, он, нахмурясь, кивал в ответ. Но я ничего не слышал. Видел только ее глаза, да полные губы, произносящие какие-то слова. На вид девушке было лет 25.

— Николаев, ты чего застыл как статуя,— я не сразу понял, что Петрович обращается ко мне, — вали, и смотри…

Он потряс у меня перед носом внушительным кулаком.

Уходить очень не хотелось. Хотелось смотреть, не отрываясь, на эту странную, необычную девушку, неведомо по чьей воле и какими путями оказавшуюся в наших краях. Нет, на нашей планете.

Я судорожно искал повод, чтобы остаться, и, конечно же, не находил. Поэтому просто решил подождать на улице. Минут через десять незнакомка вышла и направилась прямиком к подъезду моего дома. Я пошел за ней. Она двигалась легко, словно танцевала, и я невольно залюбовался ее узкой, с точеными плечами спиной, тонкой талией и изящными, одетыми в дорогие ботинки, ножками.

Девушка вдруг обернулась и улыбнулась. Я покраснел до корней волос и постарался сделать вид, будто на данный момент ничего интереснее асфальта под ногами нет.

— Привет, преследователь, — сказала незнакомка, у нее оказался чистый высокий голос. — Ну, подходи, не укушу, не боись.
— И не боюсь, — откашлявшись, произнес я и сквозь зубы сплюнул на асфальт. Мол, смотри, какой я крутой.

Девушка рассмеялась, звонко, словно серебряный колокольчик зазвенел. Меня этот смех до сердца пронял.

— Ладно понтового из себя строить, и так вижу, что неробкого десятка. Люба, — она протянула тонкую, но крепкую ладонь, — только не Любовь, — она горько улыбнулась, — Любава.

— Привет, преследователь, — сказала незнакомка, у нее оказался чистый высокий голос. — Ну, подходи, не укушу, не боись.

Так я познакомился с Любавой. И влюбился в нее. Нет, влюбился — это неправильное слово. Она вошла в мою душу, в мою кровь, как опасный вирус, избавиться от которого я не смог и по сей день.

С того дня я практически все время проводил дежуря под Любиными окнами. Она никогда не обращала на меня внимания, даже не смотрела в мою сторону. И все же почему-то казалось (может, потому, что очень этого хотелось), что она за мной наблюдает. Частенько за золотистыми шторами ее окон я видел фигуру, абрисами напоминающую Любу. Она подолгу стояла у окна, глядя во двор, где в это время дежурил и я. На меня ли она смотрела или просто наблюдала за жизнью во дворе, не знаю. Хотелось верить, что Любу интересовала именно моя персона. Однако подойти и спросить ее об этом прямо я, при всей своей юной, бесшабашной, а иногда и откровенно глупой храбрости, не мог. И не стеснительность была виной: к тому времени я уже успел с несколькими женщинами пообщаться очень близко. Было в Любе что-то такое… Словно невидимая стена ее окружала, и пройти через ту стену можно было только с ее разрешения.

Мне очень хотелось узнать Любу поближе. Казалось, что когда-то, может, в другой жизни, я знал Любу, потом потерял, теперь снова нашел. Странно для 17-летнего парня.

Я вообще был странным. «Смесь бульдога с носорогом», как говорила моя бабка, мать отца. Уж не знаю, где она услышала это выражение. Бабушка была практически неграмотная, читать и писать умела еле-еле, телевизор не смотрела. Поэтому «смесь бульдога с носорогом» было для ее верхом литературного изыска. Зато обладала бабка потрясающей проницательностью и житейской мудростью, перед которой меркла вся философия великих ученых. И про «смесь бульдога с носорогом» она угадала правильно. Я был «полукровка», дитя мезальянса — плод любви папаши, как сейчас бы сказали, «криминального авторитета», и девочки из интеллигентной, состоятельной семьи. Отец погиб сразу после моего рождения. Родители мамы родство со мной признавать не желали. Да и со своей дочерью тоже. Она пила, интеллигентно превращалась в алкоголичку. Внутренняя боль грызла ее, словно крыса. Мама до сих пор оплакивала отца. Я очень любил ее: красивую, грустную, ласковую. На коленях умолял, чтобы не пила.

— Без толку, — гладя меня шершавой рукой по голове, говорила бабка, — не мучь ее и сам не мучайся. Нутро у нее и без того слабое, а сейчас еще и боль его разъедает. Ей с водкой легче.

И я понял: если человек сам себе не хочет помочь, никто не поможет.

— Неси свой крест, — говорила бабка, — кто сильней, тому и ноша тяжелее.

Угадала бабушка…

Мне так хотелось разузнать о Любаве, что, не придумав ничего лучшего, я решил расспросить о ней бабку. Она обладала удивительной способностью притягивать к себе информацию. Бабка знала все и обо всех, но при этом сплетницей не была и язык за зубами держать умела.

Я знал: иногда бабка видит и чувствует то, что для других скрыто. Поговаривали, что ее мать, моя прабабушка, была ведуньей.

Полдня я околачивался возле бабки, маялся и мялся, не зная, как перевести разговор на нужную тему.

— Ну, — наконец бабушка не выдержала, — чего хотел-то? Бегаешь тут, уже асфальт весь вытоптал, как… дикая дивизия.

Я перевел дух и выпалил.

— Телка тут одна в нашем доме появилась, — нарочито грубо начал я, — раньше я что-то ее не замечал. Кто такая, почему не знаю?

Бабка внимательно на меня посмотрела.

— Любка, что ли? — на лице ее мелькнула тень, она нахмурилась, поджала губы. — Тебе зачем?
— Интересуюсь.
— Я тебя…! Чтоб и не смотрел в ее сторону, сопля в кедах. Старая она, 27 год девке пошел. Крым и Рим изведала, и не таких, как ты, шкетов, словно орехи щелкала. Забудь.
— И не вспоминал, — буркнул я.
— Сынок, — бабушка вдруг заговорила ласково, редко от нее можно было услышать такие интонации, — я же чувствую, приглянулась тебе эта Любка. Да только такие как она никому счастья не приносят — ни себе, ни людям. Порченная, сама мается, других мучает. Да и не задержится она долго на этом свете, помяни мое слово.

Мне вдруг стало страшно. Я знал: иногда бабка видит и чувствует то, что для других скрыто. Поговаривали, что ее мать, моя прабабушка, была ведуньей.

С того дня я решил: буду охранять Любу. Не уйду, даже если сама будет гнать. Потому что чувствовал, нет, точно знал: беда, словно тень, следует за Любавой. Я ведь тоже был, как говорила бабка, «ведьминого кодла» и иной раз мог не только смотреть, но и ВИДЕТЬ.

Я буквально поселился на площадке Любиной квартиры. Забросил училище, хотя и так учению особого значения не придавал.

Любава выходила из дому только по вечерам. Проходила мимо, бросая мимолетный, равнодушный взгляд. Я следовал за ней, она не оборачивалась, но «слежку» чувствовала. Где-то на полдороги Люба исчезала, словно растворялась в воздухе, и я терял ее след. Возвращаясь только под утро, Люба бросала на меня тот же мимолетный, равнодушный взгляд. Будто не было ничего странного в том, что какой-то парень торчит на площадке возле ее квартиры день и ночь. А я терзался страшной ревностью.

Я буквально поселился на площадке Любиной квартиры. Забросил училище, хотя и так учению особого значения не придавал.

— Убью! — рычал в меленькое окно лестничной клетки, за которым простиралась темная, длинная ночь. Одним прыжком перемахивал лестницу, ведущую к Любавиной квартире, и… опускал руки. Всю мою смелость перед ее дверью словно ветром сдувало.

Мне жизненно необходимо было хоть что-нибудь разузнать о Любе. К бабке больше не сунешься — рта не раскроет. И я пошел к участковому.

Петрович, по брови заваленный бумагами, встретил меня хмуро.

— Чего приперся, Николаев? Занят я.
— Илья Петрович, — начал я, — у меня к вам организовалось небольшое дело, точнее, даже не у меня, а у одного моего хорошего знакомого. Не откажите в любезности, помогите, поделитесь информацией…

И я, как соловей, в самых изысканных выражениях (мама учила меня витиеватой словесности и всяким другим «светским» премудростям, когда пила не особенно сильно), начал «заливать» историю о несчастном друге, влюбленном в прекрасную незнакомку, поселившуюся в пустующей квартире.

— Николаев, заглохни,— не выдержал Петрович,— и не надо мне «впаривать» про несуществующего друга. Думаешь, не донесли уже, что ты под ее дверью днюешь и ночуешь? Ты, Саня, брось это, — я удивленно приподнял брови, первый раз Петрович назвал меня по имени. — Смотришь на нее как на икону. А она мутная девка, непонятная, от такой добра не жди.

«И вы туда же!» — хотелось крикнуть мне, но сдержался, только кулаки сжал крепче.

— Ты зверем-то на меня не гляди,— устало произнес Петрович,— послушай, что поживший мужик тебе говорит. Я ей говорю — в квартире этой жить никто не хочет, убийство там произошло, отец семейства, сволочь пьяная, всех своих из ружья положил, и сам того… Плохое место. А она — как раз по мне, я ничего хорошего и не заслужила. А глаза у самой: один рыдает, дугой смеется. Меня аж передернуло, как я в эти ее глаза посмотрел. Как она себе эту квартирку добыла, знаешь? И не надо, мал еще, чтоб таким интересоваться. И кто ее протежирует, тоже знать тебе не нужно.
— Откуда хоть она взялась?
— Из тех мест, куда я тебя каждый раз отправить грожусь, да жалею, дурака. Вопросы есть? Вали.

Шла третья неделя моего добровольного дежурства. Я измучился, от постоянного недосыпания уже мало что соображал. От усталости отупел настолько, что мне стало все равно, примет меня Люба или посмеется и оттолкнет. Мне хотелось одного: сказать, что я ее люблю, а дальше — как Бог рассудит.

Вечером, когда Люба, как обычно, вышла из квартиры, я бросился к ней, слово тигр, и прижал к стенке:
— Ты, ты… — хрипел я, не в силах больше ничего произнести.
— Заходи, — спокойно произнесла она, — чего у порога говорить.

— Нравится, спрашиваю? — повторила она, и сама ответила: — Вижу, что не очень. Какая хозяйка, такая и квартира.

Помню, как буквально ввалился в квартиру Любавы, дальше — темнота.

Проспал я около двух суток, а когда проснулся, не сразу сообразил, где нахожусь. Голые, ни обоев, ни ковриков, ни картин, стены, выщербленный паркет, возле окна старый стол и стул с подранной обивкой, вот и вся обстановка. Запах странный, сначала мне показалось — больничный, а потом я понял — нежилой. Пахло пылью, хотя в комнате было чисто, и отсутствием человека. Не знаю, как объяснить, но мне показалось, что это жилище призрака, а не человека, женщины. Стало не по себе, хотя я был далеко не робкого десятка. Только золотистые шторы слегка оживляли интерьер.

— Нравится? — услышал я голос, доносящийся от двери, и вздрогнул. Это была Любава. И тут до меня дошло: я у нее в квартире, вырубился, после трехнедельного недосыпа, как… младенец. Может, еще и в штаны надул, ни хрена ж не помню, был словно бесчувственный. Я покраснел, исподлобья поглядывая на Любаву.

— Нравится, спрашиваю? — повторила она, и сама ответила: — Вижу, что не очень. Какая хозяйка, такая и квартира.
— Ты красивая, — пробормотал я.
— Да ну, — Любава насмешливо прищурила зеленый, смеющийся глаз, — ты поэтому возле моей двери околачивался?

Я кивнул, зачарованно глядя на ее полные розовые губы, на золотистый завиток, выбившийся из гладко зачесанных волос, на то, как она, словно бабочка крыльями, взмахивала длинными ресницами. И эти ее глаза… Неимоверные, космические, странные, насмешливые, страшные и прекрасные. Я чувствовал, что меня, словно в омут, затягивает в их глубину, и не мог сказать ни слова, только кивал, как болванчик, головой, соглашаясь со всем, что Любава говорила.

— А теперь проваливай, — вдруг произнесла она, и меня будто холодной водой окатило. Куда проваливать? Теперь, когда я так близко от нее? Нет, нет, нет! Я должен, я смогу сказать, что люблю ее больше всех на свете, больше жизни, больше себя… Если не сделаю этого сейчас, не решусь никогда.
— Нет, — губы дрожали, сердце стучало, как сумасшедшее, — не уйду.
— Ах ты, какой сме-е-е-лый, — насмешливо протянула Любава, — а сейчас позвоню, кавалера своего вызову. Знаешь, кто у меня в кавалерах?
— Не позвонишь, — при упоминании о кавалере у меня от ярости свело челюсти,— телефона нет.
— Глазастый, — фыркнула она, но в голосе ее, во взгляде, я это чувствовал, появилась заинтересованность. Будто я был неведомым животным, за поведением которого интересно понаблюдать.
— Тебе чего от меня надо?

«Решайся!» — приказал я себе и выпалил:
— Я тебя люблю.

И вдруг стало легко, точно я гору с плеч сбросил. Она теперь знает. Пусть кричит, гонит, обзывает, смеется, все равно.

И вдруг стало легко, точно я гору с плеч сбросил. Она теперь знает. Пусть кричит, гонит, обзывает, смеется, все равно.

Но Любава вдруг растерялась, это ясно было видно по ее выразительному лицу. Она часто-часто заморгала глазами, что-то блеснуло у нее на ресницах. Слезы, удивился я? Мне казалось, что Любава не умеет плакать.

— Проваливай, — голос ее звучал глухо, будто горло ладонью сжали, — знаю я таких, с любовью…

И вдруг Любава разрыдалась. Тихо, без истерик и криков, только слезы ручьями текли по лицу да плечи вздрагивали. Я не знал, что делать. Чувствовал — если подойду, Люба меня оттолкнет, может, даже ударит. Но смотреть спокойно на ее слезы не мог. Решился, подошел, молча обнял ее за печи. Люба вздрогнула, будто хотела вырваться, но потом вдруг порывисто обняла меня.

— Глупый мальчишка, — шептала она сквозь слезы, — не знаешь, с кем связался. Я приношу несчастье. Тебе нельзя возле меня. Меня вообще нельзя любить. Видишь мои глаза? — спросила она, и я зачарованно кивнул, в который раз удивляясь способности ее взгляда затягивать в себя, — это аномалия. Встречается раз на несколько тысяч или миллионов случаев. Я тоже аномалия. Все, кого люблю, уходят, остается только мразь. Я этого заслуживаю, натворила дел в жизни… Оставь меня, оставь, оставь… — шептала Люба, а сама затягивала, затягивала, затягивала, будто космос…

Я провел с Любой два дня и две ночи. Ни к кому, ни до, ни после, я не испытывал такой нежности. Запах ее кожи, прикосновение шелковистых волос, родинка под левой лопаткой… Все сводило с ума, я задыхался от нежности, любви и… тревоги. Во мне росла уверенность, что Люба со мной прощается, даже не успев толком узнать.

Много раз собирался спросить Любу, любит ли она меня, или так, пожалела глупого паренька, но так и не решился. Уже то, что я держу ее в объятиях, казалось неимоверным счастьем. Иногда она ТАК смотрела на меня, что я верил — любит. Значит, останется. А в голове, словно птица в клетке, билась мысль: уйдет, уйдет, уйдет…

В то утро Люба сказала мне:
— Теперь я знаю, что такое счастье, не страшно и умереть. Молчи, — видя, как я вскинулся, приказала Люба. — Вижу — все у тебя будет: женщины, деньги. Об одном прошу — человеком останься. Так легко спаскудиться в этом мире. Обещай, мне так спокойней будет.
— Обещаю, — побелевшими губами прошептал я.

Люба вдруг начала собираться.

— Ты куда? — я рывком поднялся с постели, хотел притянуть ее к себе.

Она в упор посмотрела на меня, сверкнув своими невероятными глазами.

— В магазин, хлеба в доме и то нет. Сама схожу, — видя, что я натягиваю брюки, отрезала Люба, — сиди и жди.

Уже то, что я держу ее в объятиях, казалось неимоверным счастьем. Иногда она ТАК смотрела на меня, что я верил — любит.

Почему я, как дурак, остался, не пошел за ней? Не знаю… Наверное, потому, что Люба имела надо мной необъяснимую власть.

Я сидел и ждал. До вечера. Всю ночь. Все утро и день. Хотя знал — она не вернется.

Больше я Любу не видел никогда. После того, как она исчезла, я месяц ходил за Петровичем по пятам, просил, молил, чуть ли не на коленях стоял, чтобы он подсказал мне, где можно искать Любу. Но он только руками разводил. То ли правда не знал, то ли не хотел говорить.

И бабка молчала. А я боялся спрашивать, что она УВИДЕЛА. Бабка молчала. Не жалела, не спрашивала, только смотрела, будто я лошадь, которую легче пристрелить, чтоб не мучилась.

Люба оказалась права: мне везло. Были деньги, успех, карьера и всякая хрень, что ко всему этому прилагается. Женщины любили. За что, не понимаю. Я ни одну не обидел, но и никого не полюбил. И ни в чьих глазах больше не тонул. Однажды, на трамвайной останвке я увидел девушку. Золотистые волосы до плеч, изящая фигура, замшевые ботинки, темные очки на глазах. «Люба!» — екнуло в груди. Оставив автомобиль чуть ли не среди проезжей части, я бегом ринулся за отъехавшим трамваем. На следующей остановке девушка сошла. Я рывком развернул ее к себе, сорвал очки. На меня смотрели перепуганные голубые глаза. Это была не Люба. Это и не могла быть она. Мне как-то в голову не пришло, что за прошедшее время Люба должна была измениться, постареть. Мечта ведь не стареет.

Так и живу… Может, я тоже «порченый»? Все, кого любил, ушли: Люба, мама, бабушка, Петрович…

А сердце все равно ждет и надеется.