Комья земли взлетали вверх, как воздушные шарики, наполненные гелием, и налипали на лопаты. Земляной бруствер вокруг прямоугольной могильной ямы, пронизанный перерубленными корнями травы, увеличивался на глазах. Брезентовые ремни, змеями свернувшиеся на крышке гроба, распрямились и вознеслись в протянутые мозолистые руки могильщиков. С влажным чмоком гроб оторвался от глинистого дна ямы и поплыл, возвращаясь к серому осеннему небу, мелкому сиротскому дождю и скорбным лицам провожающих. Листья, сусальным золотом укрывавшие истоптанную землю, вспархивали и, покружившись в промозглом воздухе, воссоединялись с ветками, возвращая деревьям осеннее великолепие.

Скрипнули выходящие из пазов винты, поднялась крышка гроба, и покойник вновь явился миру: веки сомкнуты над запавшими глазами, на лиловых губах лёгкая усмешка, жёлтые руки смиренно сложены на груди.

Вдова отпрянула от холодного костяного лба, унося прощальный поцелуй, втянула в себя вздох-плач и скрыла лицо за вуалью, усеянной чёрными мушками и каплями дождя.

Четверо мужчин подняли гроб на плечи и, пятясь, понесли к ритуальному автобусу. Провожающие разобрали венки и, тихо переговариваясь, двинулись следом, твёрдо ставя ноги и даже не спотыкаясь в странном, попятном движении.

Покойник, покачивающийся в гробе, плывущем на плечах друзей, слушал невнятные слова-перевёртыши. Расшифровка не радовала: говорили о мерзкой осенней погоде, об отложенных на время похорон делах, обсуждали помпезный гроб, сплетничали о вдове. Устав от невнимания к себе, он отключился и пришёл в себя только в морге.

Чужой корявый палец, деловито проверявший наличие золотых коронок, выскользнул из его рта. «А вот фиг тебе!» — злорадно подумал покойник, подавляя острое желание защёлкнуть на наглом пальце молодые крепкие челюсти. Служитель морга попятился от прозекторского стола, сохраняя на лице алчное выражение.

Патологоанатом расшнуровал игрекообразный разрез, рассекавший мёртвое тело от паха до горла, и небрежно впихнул внутрь скользкие грозди кишок, глянцевую печень и тугой комок сердца. Скальпель щёкотно скользнул по жёлтой коже и, словно лазер, заварил отверстую рану.

Потрясённый происходящим, покойник почти не заметил, как со стола его вбросили на скрипучую каталку с облупленной эмалью, а потом стряхнули на брезентовые носилки.

Автобус-труповозка долго дёргался в городских пробках. Мертвец, с головой накрытый колючим казённым одеялом, размышлял о том, что это даже хорошо, что он не видит, как несутся по дорогам задом наперёд автомобили, а пешеходы пятятся назад с полосатых «зебр», словно передумав переходить улицу.

Свой родной двор он узнал даже сквозь сомкнутые веки. С умилением слушал возмущённое «уи-уи-уи!» сигнализации припаркованных под каштаном автомобилей, когда колючие «яблоки» взмывали вверх и скрывались в разлапистых рыжих листьях, словно бомбы в люке бомбардировщика.

Его втащили головой вперёд на третий этаж. Распахнулась дверь, и заплаканная жена, ещё без вдовьего платья и вуали, в распахивающемся на пышной груди халате, отскочила от носилок и попятилась к дивану, куда и сгрузили умершего.

Потом были врачи «скорой помощи», шприцы выкачивали лекарство из его вен, сердце делало последний и в то же время первый удар, воздух входил в спавшиеся лёгкие. Возвращалась жизнь.

Уже живой, он открыл рот, чтобы сказать об этом, но на губы легли прохладные пальцы, призывая к молчанию. Он увидел внимательные и печальные глаза, тихий голос заполнил раковину его уха:

— Не волнуйся, всё будет хорошо. Ты даже не заметишь, как всё закончится.

— Я снова умру? — подумал он с испугом, но не произнёс ни слова.

— Нет, это совсем другое. Подожди немного. Скоро ты узнаешь. Осталось совсем немного, — голос затих, глаза истаяли в сумраке комнаты.

Он напрягся в ожидании. Жизнь неслась ему навстречу, отмечаясь в сознании короткими, яркими вспышками.

Вот он выходит из влажного, девственного лона своей юной жены и видит её испуганное и ожидающее лицо.

Снимает кольцо с пальца невесты под какофонию свадебного марша Мендельсона, проигрываемого с конца.

Обоняя запахи скипидара и красок, касается кистью полотна картины, установленной на мольберте, снимает и переносит обратно на палитру зеленоватое свечение балтийской волны, рыжую шершавость голенастых сосен над обрывом. Обратный ход масляных красок в тюбики. Белый загрунтованный холст.

Истаивает нежная акварель этюдов на пленэре.

Первая учительница и букет тяжёлых осенних астр, который он вынимает из её протянутых рук.

Розовый сосок матери выскальзывает из его жадного младенческого рта, унося с собой сладкое тягучее молоко.

Покрытая кровью и слизью пуповина вновь связывает новорожденного с женщиной, дающей жизнь. Околоплодные воды окружают его, и он плавает в их колыбельном океане, но вдруг ощущает приближение опасности, бьётся, открывая крошечный ротик, пытаясь уйти от холодной стали. Боль и Смерть настигают его.

Ветер перебирал неряшливые холмики опавшей листвы и вновь разбрасывал её по тротуару, где она превращалась под ногами пешеходов в скользкое месиво.

Женщина потёрлась курносым веснушчатым носом о крепкое, налитое мышечной силой плечо мужчины.

Её спутник молчал, но его недовольство и раздражение были столь сильны, что, казалось, могли покрыть изморозью парк, наполненный чётким и всё ещё тёплым осенним солнцем.

— Ну, не сердись, милый! — прошептала она. — Я всё сделала, как ты хотел. Ребёнка не будет, не волнуйся. Нас снова только двое.

— Может быть, когда-нибудь потом, — милостиво соглашается мужчина. — Когда-нибудь...