— Вот они ручки… А вот наша головка, видите? Хотите послушать, как бьется сердечко? — кто бы сейчас слышал мое. Оно трепетало от радости. Я так хотела дочь — кукольную, с золотистыми кудрями. Застелило глаза. Никогда не верила, что можно плакать от счастья. Слезы долгожданные, невымученные, легкие.
— Мамаша, и никакой обуви на каблуке, — врач взглянула и обдала теплом. — Ну, что такое? Милочка, да вам нельзя расстраиваться..
— Это я от радости… Вы понимаете? Мне так хорошо!

Распахнулся плащ, сорвался карамельный шарф. В окнах сверкают листья. Я тороплюсь, каблуки четко выстукивают ритм. Люди как по инерции расступаются. Чувства переполняют меня. Выгребаю из кошелька все монеты. Грязно-бежевая шапка, похожая на афганскую, поднялась. Небритый подбородок задрожал:
— Дочка, дай Бог тебе здоровья!

Забегаю в «Стильную обувь». Кручу в руках низенькие балетки. Стала ниже и воздушней.

Весна уронила серебристый дождь. Дурманящий аромат мокрой земли и дымчатые стволы каштанов — все это чувственный, короткий весенний день. Едва касаюсь асфальта — я почти бегу, к моему любимому, дорогому человечку. Я его обожаю до дрожи, до мурашек. Сегодня я расскажу ему о маленьком чуде.

Я так хотела дочь — кукольную, с золотистыми кудрями. Застелило глаза. Никогда не верила, что можно плакать от счастья.

Запыхалась. Крадусь на носочках.
— Нина Сергеевна, а мы как раз о вас говорили, — встречает улыбчивая девушка. Она нравится моему Никите. Вот уже который вечер я их вижу мило болтающими: она сидит рядом, а он стрекочет, излучает очарование и называет ее Ксаной.

Теплый, родной запах. Я так соскучилась за день. Курчавые вихры пружинят щеку.
— Милый, пойдем домой?
— Пойдем.
— Никит, а что это у нас такое? — я разглядываю синюшную ссадину на руке.
— Это мы с Мишкой длачулились. Немножко совсем, — озорные искорки в глазах сына прогнали мое огорчение.

***

Я варю шурпу по рецепту подруги-соседки. Зина научила меня многому: не раскисать и не канючить у жизни счастья. Когда однажды от меня ушел Вадим — отец Никиты, я скомкалась, задохнулась в жалости к себе. Затянуло болото невысказанных обид. И тогда меня осадила Зина. Я зашлась в обвинениях. Она неспешно потягивала чай из восточной пиалы. Я рыдала, она гневно молчала. Я искала сочувствия, а Зинка вырвала сигарету:

— Знаешь, дорогая, проще всего искать виновного… Разберись сначала в себе. У тебя сын, живые родители, образование… Выходи-ка ты на работу… Дальше видно будет.

Я потащилась в офис. Сначала через силу, а потом отлегло. А через полгода вернулся Вадим. Исхудавший, постаревший лет на десять. Я открывала его для себя заново. Вадим полгода ухаживал за первой супругой. Она угасала от рака, а он не мог простить себе, что бросил ее. Полюбил меня, романтичную и безбашенную.

— Мам, я буду ковбоем, — воспоминания улетучились. Солнечный зайчик спрятался в золотых колечках волос. Я обняла сына.
— Милый, мама скоро принесет лялю. Мы будем вместе строить дом и наряжать елку.
Минутное сопение.
— Тогда принеси мне блата. Как Манусика у тети Зины. А папа купит две шляпы. Ковбойские.

****
Цветастый сарафан развевается, обнимает мой округлившийся животик. Облако пыли, бензина — и вот уже мелькают тихие домики. Мы едем в деревню.

— Мам, ну ты не понимаешь… Я же вас защищать… и бабулю, — Никита развел руками. Серьезный. Лукавые ямочки разгладились.

Разбитая дорога трясет на каждом повороте. Полуденное солнце жарит, хочется пить. Вадим притормозил. Никита выскочил из машины — резвится.
— Нин, глянь, что тут у нас… — Вадим открывает сумку.
Ровненький, безупречно сложенный ряд игрушечной артиллерии. Верхний слой одежды исчез.
— Никита, зачем все это… Когда ты успел? — недоумеваю я.
В корзине с булками торчат чьи-то уши. Вадим выдергивает. Обсыпанный маком заяц таращит выпуклыми пуговицами.
— Мам, ну ты не понимаешь… Я же вас защищать… и бабулю, — Никита развел руками. Серьезный. Лукавые ямочки разгладились.

***
Облака в темном золоте. Солнце прощается. Ласкает лучами необозримое шелковое поле.
На веранде вяжет мама.
— Ба, это же для девочки…
— Да, мой родной. А вдруг у бабушки будет внучка?
— Пусть у тебя будет внучка. А у меня будет блатик, — басил Никита. Схватил зайца и важно направился к калитке.

Сизый дятел отбивает дробь на циферблате. Время позднее, но мы не спим. Никита не плачет. Хмурится и отворачивается от вида аптечки.

Пацаны разбились на два лагеря: загорелые местные крепыши дали бой городским дачникам. Никиту и рыжего нахальчонка Ваську насилу оторвали друг от друга.

Я убаюкиваю сына в такт будильнику. Лоскутный коврик уже не так рябит. Резными лапками шлют «Спокойной ночи» ветки за окном.

***
— Доченька, вставай, что-то я не могу найти Никиту. Убежал куда…
Сонная пелена не сходит с глаз. Я бегу к сараю. Ветерок встряхнул меня.
— Никитаааааааа ! — куры врассыпную. Петух закуролесил, недовольно затряс красным флажком.
Поясницу тянет книзу. Камнями налился крестец. Коровы на утреннем пастбище. Старик-пастух мне машет головою. Я бегу, съедаемая разными мыслями. Юбка путается, небо прыгает.

Вадим кинулся к реке, мама сбилась с ног. А я тону в собственной беспомощности. Голос хрипит:
— Где ж ты, мой Никита….

— Класивая, — несмело погладил пуговички на распашонке Никита. — Она будет ковбойкой. Как я, — расплылся в улыбке Никита и побежал за шляпой.

Отрывисто застучали ступеньки. На пороге появился тот самый Васька, за ним — уши зайца в шелковых прядках и… Никита, деловито расталкивающий друзей:
— Здесь сидит мой блатик. Он сколо лодится, — приложил ладошку к животу. Розовые банты одобрительно закивали. Васька с нескрываемым восхищением смотрел куда-то мимо нас. Навороченный, на батарейках автомат манил куда больше дружеского секрета.

***

Еще минута, и подкатилась последняя острая волна. Я зажмурилась что есть силы.
— Дочка у вас, — родзал оглушил звонкий перелив.

Через три дня нас выписывают. На улице пушистая тишина. Кружевные хлопья не торопятся упасть. Невесомые, ложатся ватой, переливаются в огнях билбордов.
— Никита с мамой ждут нас дома, — поймал мой вопросительный взгляд Вадим.

Ванильный вихрь ворвался навстречу морозному. Розовый конвертик проснулся. Никита вприпрыжку очутился у детской кроватки.
— Мам, я поцелую? — напряженно разглядывает сестренку.

Я взяла малышку на руки. В это мгновение все смешалось. И чувство тревоги, и радости. Выплеснулось в необъяснимое молчаливое созерцание. Все прежнее потеряло свое значение и забылось.

— Класивая, — несмело погладил пуговички на распашонке Никита. — Она будет ковбойкой. Как я, — расплылся в улыбке Никита и побежал за шляпой.