Склонившись над письменным столом, Лида водила шариковой ручкой в тетради. Перед ней лежал старенький учебник английского языка. Она переводила адаптированный английский текст новеллы О'Генри «Последний лист»: английское предложение – рядом русское. Как близка и понятна ей была тоска тяжело больной героини новеллы, взирающей на последний лист плюща, который нещадно трепал промозглый осенний ветер. «Когда упадет последний лист, я умру», - думала Джонси, но лист упорно маячил на кирпичной стене напротив окна. Лист так и не упал. Остался висеть на хрупком стебле. А Джонси выжила.
Джонси жила давно, когда не было антибиотиков и витаминов, не было батарей центрального отопления, и пневмония уносила много жизней. Лида жила лет на сто позже. Были антибиотики, были витамины. Мало того, Лида родилась в советской стране и еще несколько лет назад с детской непосредственностью верила в то, что у детей в ее любимой стране самое счастливое детство и большое будущее. С детством так и было. Она не знала ни голода, ни холода. И могла беззаботно заливисто смеяться.

А теперь в «большом будущем» жизнь показала жестокий звериный оскал, и ей было не до смеха. Не отапливаемая комната, в которой она переводила историю про Джонси, была приемной. Она работала секретарем. Ей было стыдно за свои изрядно потрепанные башмаки - именно такое сравнение приходило ей в голову, когда она по утрам тоскливо втискивала ноги в старенькие ботинки, которые служили ей еще со школы. Ей казалось, что все только и делают, что косятся на ее ноги, когда она шла по улицам. Настоящая пытка для молодой двадцатилетней девушки. На работе от жалостливых взглядов ее ноги защищал письменный стол.

Ей было стыдно за свои изрядно потрепанные башмаки. Ей казалось, что все только и делают, что косятся на ее ноги, когда она шла по улицам.

К ней под письменный стол иногда ставили раздолбанный «Калашников», приклад которого был обмотан синей изоляционной лентой - чтобы не отвалился. От «Калашникова» у нее холодело в груди: вдруг он заряжен, упадет и выстрелит.
В приемной вместе с ней «заседали» два типа с откровенно бандитскими рожами - «типа, крутые телехи». Их присутствие напрягало. Но за месяц работы на этом месте она привыкла к ним. Они поначалу пытались заигрывать с ней на ломаном русском, но потом махнули рукой, решив, что она слишком серьезна. Лида слишком долго прожила здесь и знала, что эти спустившиеся с гор воины даже улыбку могли расценить не так, приравняв к легкомыслию. Она не улыбалась им. Импровизированные уроки английского языка, которые она сама себе организовала, спасали ее от ненужного внимания бойцов.
Уроки английского были ее надеждой, как тот последний лист у О’Генри. Постсоветский внутритаджикский гражданский конфликт улаживали буквально всем миром. Было развернуто много международных миссий. Английский был здесь языком межнационального общения. Знание английского помогало человеку, как-то пристроиться. Пусть не переводчиком-синхронистом, так просто домработницей в какого-нибудь военного наблюдателя. Это - несколько десятков долларов; это - хорошая еда; это - лекарства для ее больной матери; это - спасение, возможность выжить.

Существование не казалось ужасным только с наступлением весны, когда начинала пробиваться зелень. Зимой уже много лет дома было холодно и неуютно. От сырости плесневели обои. Никто толком не знал, что случилось на ТЭЦ - то ли украли котел, то ли там что-то взорвали. От сырости руки и ноги матери Лиды сводило ревматическими судорогами. Работать она не могла. А ей было чуть больше сорока.
- Скорее бы Бог прибрал, мочи нет терпеть. Да, для тебя я такая обуза, доченька, - говорила в отчаянье мать Лиды.
- Не надо, не говори так, мама! Если жизнь дана, то надо карабкаться. Помнишь, в детстве ты читала мне сказку про двух лягушек, попавших в кувшин с молоком. Одна перестала барахтаться, и пошла ко дну, а вторая барахталась до умопомрачения, пока на дне кувшина не остался кусочек масла вместо молока. Она избежала гибели и выпрыгнула из кувшина.

Обстановка была удручающей. От одних только разговоров соседок, приходивших навестить ее маму, можно было пойти ко дну.

Обстановка была удручающей. От одних только разговоров соседок, приходивших навестить ее маму, можно было пойти ко дну. Их новости об убийствах, изнасилованиях могли разорвать сердце на куски у кого угодно. А одна из соседок - баба Феня - любила повторять, шамкая беззубым ртом: «Рошшия наш не оштавит. Наш жаберут отшюда! В шорок первом была эвакуация. Меня в шорок первом в Душанбе эвакуировали!» Ее старое морщинистое лицо обезображивала гримаса плача, а из бесцветных старческих глаз по щекам катились слезинки.

Черт бы побрал этих отчаявшихся старушек! Любительницы мрачных бесед вынимали всю душу из Лиды. Россия никого не оставляла. Из Гарма, Курган-Тюбе, изо всех населенных пунктов, где велись настоящие бои с применением тяжелой военной техники, мирных граждан действительно вывозили. Зачастую без документов. Кого в Россию, кого в Киргизию. Кого куда!
А здесь в столице уже давно не было серьезных, кровавых боевых столкновений. Иногда случались единичные теракты. Иногда гремели взрывы или происходили кратковременные перестрелки. Просто царила разруха. Пугал беспредел. Грабили и убивали, брали в заложники. И ходило много слухов. Слухи, слухи, слухи! Вкупе со страшными подробностями!

Лида не знала, как объяснить бабе Фене, что никто никого не будет вывозить. На дворе не сорок первый год, а девяноста шестой. И Советского Союза больше нет. Нужно надеяться только на самих себя. У кого была возможность, уже давно уехали. Своими силами.
Не все так жили, как они с матерью. Ее босс ходил по конторе, размахивая огромной сотовой трубой. А женщины и девушки из бухгалтерии жаловались на плохую жизнь. Но, несмотря на их стенания, в обед по конторе разносились запахи подогреваемых котлет. И они частенько хвалились друг перед другом обновками, а ей приходилось прятать подальше ноги в залатанных ботинках. Между ее приемной и бухгалтерией пролегала целая пропасть. Лида ясно понимала, вот, что значит иметь семью. В больших семьях все поддерживают друг друга. А у нее только мама, десять долларов на целый месяц и все, что было ценного в квартире, давно распродано…
Ночью она частенько плакала от безысходности, а потом утром не выспавшаяся и полуголодная тащилась на работу. У нее часто кружилась голова и темнело в глазах. А в волосах у себя она стала замечать серебряные нити седины. На впалых щеках торчал заостренный нос. А глаза были бездонно огромными. Но она знала, что сдаваться нельзя. Иначе можно быть закопанной в целлофановом пакете в большой братской могиле для людей, у которых не нашлось поддержки и не хватило сил жить в это безумное время. 

***

С каким восторгом она рассматривала свои первые заработанные большие деньги. 20 долларов в неделю - мечта!

Ее упорство и английский принесли свои плоды. Наводящие ужас воины-телехи остались в приемной охранять ее бывшего босса с громадной допотопной, сотовой трубой, который приходился каким-то родственником какому-то полевому командиру.
А она пристроилась убирать в хоромах у поляка из миссии военных наблюдателей. С каким восторгом она рассматривала свои первые заработанные большие деньги - две черно-бело-зеленые бумажки с изображением Александера Гамильтона. 20 долларов в неделю - мечта! А простую квартиру в центре города, занимаемую поляком, можно было назвать хоромами. Здесь не отключали свет, было тепло, и не отваливались от сырости обои.
Здесь же она познакомилась со своим будущим мужем - молодым врачом из Швейцарии, который оказывал ей помощь, когда она упала в обморок, стирая белье.
Когда она пришла в себя, то смогла понять, что он сказал ей по-английски, что ей нельзя выполнять тяжелую работу. А потом довез ее до дома.
Ему не нужно было слов, чтобы понять все. Он оставил несколько купюр, написал на листочке названия лекарств, которые смогли бы помочь ее матери. Приписал номер телефона. Напоследок сказал, что она могла бы обучать его русскому языку. Он будет платить. Пусть звонит.

Через два года его гуманитарная миссия в Таджикистане закончилась. Лида и ее мать покинули вместе с ним навсегда эту страну – Родину, превратившуюся в злую мачеху.
Умиротворенность улиц Цюриха помогли забыть ей все пережитое. Ее большое будущее началось в этом старинном городе, раскинувшемся на берегу реки Лиммат.
Порой жизнь, помимо наших желаний, вгоняет нас в прокрустово ложе, но ни при каких обстоятельствах нельзя опускать руки!