Машке исполнилось девять, когда озабоченные и хлопотливые родители усмотрели в ней талант рисовальщика. Усмотрев, направили оттачивать мастерство в местный Дом пионеров и школьников, под крыло к ВерНиколавне, пожилой девушке неопределенной внешности. 

Машка особо не сопротивлялась. То ли потому, что рисовать представлялось ей занятием нескучным, то ли потому, что основные силы и резервы были потрачены на только что закончившуюся Машкиной победой войну под названием «ИнтеллиХентные девоцки играют на пианине!».

Пианину Машка принять ну совсем никак не могла, потому заняла круговую оборону и давала отпор родительству довольно успешно. Хитрое же родительство зашло с подветренной стороны и заманило потрепанную, но не побежденную Машку в ДПШ.

Удивительно, но живопись Машку увлекла. Причем, увлекла в двух противоположных направлениях, одним из которых явилось письмо акварелью, а другим…

Надо сказать, что в те, еще «советские» времена кружки внешкольной дрессировки деток являли собой сообщества бедные, но гордые. Гордостью изостудии были длиннющие стеллажи со всевозможными поделками/подарками/макетами/муляжами. Здесь хранились особо выдающиеся работы уже окончивших изо учеников, муляжи овощей и фруктов, погрызенные юными растущими организмами, диковинные раковины, старинные вазы и глиняные горшки, служившие образами натюрмортов, статуэтки пастушек и балерин, свечи и прочая мелочь, способствующая развитию навыков живопИси.

Машкиной тайной любовью стал синий стеклянный шар размером с небольшое яблоко.

Машка заворожено глазела на все эти «богатства» и мечтала о том, что когда-нибудь дома тоже устроит «полки с музеем». Особенной тайной Машкиной любовью являлся синий стеклянный шар размером с небольшое яблоко. Он притягивал и манил Машку своим глубоким морским нутром, бликовал ей в сердце игристым светом отражавшихся ламп. Не дыша, открыв от обуревавших эмоций рот, смотрела Машка, в перерывах между занятиями, на синее чудо и казалось ей, что это – волшебство.

И дома, вечером перед сном мечтала Машка, как будто есть у нее такой шар и смотреть, и гладить его прохладный бок может только она и сколько угодно. Всегда. И хвастаться школьным подружкам, а потом прятать его (чтоб не утащили) и снова доставать. И волшебство продолжалось.

Машка перестала есть, спать. Рассеянно бродила по дому, цепляясь за углы и не замечая никого. Шар, синий, морской, прохладный занимал ее девятилетний умишко, терзал мечтами душу.

Однажды Машка решилась. Выбрав минутку, когда группа разбрелась в перерыве кто куда, а девушка ВерНиколавна вышла в соседний кабинет сольфеджио «пить кофей», Машкина ловкая ручонка потянулась и цапнула с полки заветный шарик. «Куда, куда?, - думала Машка, - Спрятать! И домой! Бежать, а то поймут, поймают, отнимут. И опозорят». «Позор» для, в кристальной честности воспитанной, Машки, был невыносим. И мысль о том, что «все откроется», почти пересиливала счастье обладания сокровищем. Но не пересилила.

Дома она дрожащими руками достала из портфеля сокровище и замерла.

Сказавшись больной и напугав ВерНиколавну перспективой звонить родителям, а потом ждать их после занятий, метнулась Машка домой. Дома, забившись в угол дивана, она дрожащими руками достала из портфеля сокровище и замерла. Волшебство, недоступное, измучившее ее снами мерцало в ладонях. «Мое, - подумала Машка, - мое».

Так она и уснула, забравшись с головой под одеяло и там, в норе, пряча свое чудо, свое сокровище.

Утром подумалось Машке, что рисовать она больше не будет. Ну не будет и все тут. Детским теплом согретый шарик мерцал уже матово, спокойно, надежно. Будто отдохнул, вернувшись домой. Машка погладила его, подышала и помчалась в школу.
Прошла неделя. Родительство, обеспокоенное Машкиным нежеланием творить прекрасное, выдвинуло ультиматум: или изо, или нет тебе, Машка, вечерних прогулок.

Машка послушно побрела рисовать.

Что-то, необъяснимое, но непрекращающееся, возилось внутри. Страх перед разоблачением или смутное предоткрытие… Машка шла в класс, еле перебирая негнущимися ногами.

ВерНиколавна пристально смотрела на Машку:

- Здравствуй, Маша. Ты уже здорова? Придется поработать, мы начали новый натюрморт.

Машка втянула шею в самый позвоночник и пробормотала:

- Да, ВерНиколавна, я постараюсь.

Колдовское место, некогда занимаемое синим чудом, пустовало. И слепило Машке глаза своей пустотой.

Колдовское место, некогда занимаемое синим чудом, пустовало. И слепило Машке глаза своей пустотой. «Никто не заметил? Ведь видно же! - думала Машка, - За неделю никто?» И страх сковывал ее пальцы, кисть не слушалась, цвета не находились. Пустующее пространство казалось Машке почти гигантским. Оно давило, кричало Машке на тысячу разных голосов: «Знаем! Знаем! Машка – воровка!»

- Что с тобой, Маша? - ВерНиколавна нагнулась к окаменевшей Машке, - тебе плохо? Ты совсем не то рисуешь!

Машка тоскливыми глазами посмотрела на училку и заплакала.

Вечером она забралась в свой нехитрый тайник в углу за диваном, нащупала нервными пальцами сверток, вытащила, развернула и… замерла. Глубокое синее море, манившее Машку так долго, в муках обретенное ею, показалось теперь холодным, слепым, чужим. «Вот возьму теперь и умру, - думала Машка, - вот возьму и умру».

* * *

На занятие Машка пришла раньше всех. Даже ВерНиколавны еще не было. Тревожно озираясь, нащупала Машка в портфеле округлый сверток.

Прозвенел звонок…

* * *

Прозвенел звонок. Перемазанная красками детвора повалила к выходу. ВерНиколавна привычно окинула взглядом класс, подошла к окну. В темные зимние окна двор перед ДПШ особенно не разглядишь, лишь одинокая девчоночья фигурка, бегущая вдаль, размахивающая легким, как показалось ВерНиколавне, портфелем, долго не отпускала взгляд.

ВерНиколавна улыбнулась. Вытащила из папки одну из работ, изображавшую синее нечто, смяла и выбросила бумажный шарик в корзину.