Одной ступеньки не хватает - на третьем пролетё. ...Заделать щель в стене - снегу за ночь наносит... Не зацепиться за крюк на предпоследней площадке... Перила совсем расшатались... Люк. Спиной его... Приморозило за ночь. Пошел.

Было еще темно. Но с одной стороны небо было чуть светлее, и можно было различить силуэты трех домов на холме. В одном горело окошко: бабка Дарья собиралась к заутрене. Где-то лаяла собака, нарушая тишину. Звонарь Григорий стоял на деревянной колокольне, держась одной рукой за хлипкие перила и вдыхая чистый морозный воздух, слегка пахнущий дымом. Сколько раз уже он поднимался сюда, но каждый раз его охватывал неизъяснимый трепет при виде расстилавшихся пред ним просторов: деревеньки, где он вырос, полей, леса, речки. Казалось, вот так бы он и стоял, и ничего больше не нужно бы было. Все уже запечатлено в этом замерзшем пейзаже, от которого веяло таким теплом. Он постоял с минуту, прислушиваясь к стонам старой колоколенки, смахнул рукавицей иней с бороды, перекрестился и встал поудобнее.

Отец Григория был звонарем. И дед его тоже был звонарем. Был ли звонарем его прадед, Григорий не знал, но всем говорил, что сколько Фроловы свой род ведут - все мужики были звонарями. Он помнил, как еще мальчиком часто залезал на колокольню вместе с отцом. Как закрывал уши руками и смеялся, когда отец выводил перезвон. Помнил, как отец начал его учить звонарской премудрости: различать колокола, перезвоны, держать веревки, раскачивать язык большого колокола. Помнил Григорий, как, когда ему двадцать один год был, умер его отец, как пришел отец Игнатий справиться, будет ли он отцовское дело продолжать. Теперь ему было уже за пятьдесят, и он сам учил своего младшего, Алешку, всему тому, что сам когда-то перенял у отца. Иван, старший, уже три года как женился и уехал в город. Григорий стал замечать, что ему уже трудно каждый день карабкаться по ветхой лесенке на колокольню единственной на восемь деревень церкви. И он радовался, что Алешка так скоро управляется с колоколами, чувствуя, что самому ему уже скоро пора будет на печи сидеть.

Еще когда Алешка был маленький, Григорий понял, что родовое дело продолжится. Он видел в глазах сынишки тот восторг, который сам испытывал в детстве, стоя на колокольне и захлебываясь густым басом большого колокола. Когда все внутри проваливается куда-то, будто несешься на салазках с крутой горы - страшно и весело одновременно. Видел, как хотелось Алешке самому взять в руки плетеные веревки и наполнить эти безжизненные куски металла звуками. Алешка уже вполне овладел всеми хитростями, которым мог научить его отец, но Григорий не решался пока допустить его до дела. И не потому, что не доверял Алешке, а потому, что не мог представить себе, как он станет жить без этого утреннего пейзажа, без морозного воздуха и этого чувства - чувства гармонии и наполненности, чувства абсолютного восторга и единения со всем сущим.

...Григорий отогнал грустные мысли и зажал в рукавицах заледенелые веревки. "С Богом!" - сказал себе Григорий и качнул массивный чугунный язык. И опять ему вспомнилось катание с ледяной горы. Сперва медленно и неуверенно, затем все быстрее и быстрее, и вот, наконец, один металл касается другого, и над снежными просторами разносится, как потревоженная стая птиц, звук первого удара. За ним, еще висящим в воздухе, несется второй и третий. Казалось бы, за тридцать с лишним лет Григорий должен бы был привыкнуть к ежедневной работе, но каждый раз его поражал этот звук, ему чудилось, что день ото дня он становится толще, ниже, сильнее. И каждый раз, когда его окатывала мощная волна, его сердце замирало в каком-то священном ужасе. Руки сами делали свое дело, в то время как Григорий всей своей душой внимал сбивающим его звукам. Руки сами знали, когда надо переходить на перезвон, какие из веревочек дергать, какие - придерживать. А Григорий упивался происходящим, и в какой-то момент ему качалось, что он сам часть той силы, которая рождается здесь, в морозной вышине. И во все нарастающем экстазе он начинал петь, петь во всю силу голоса, вторя танцующему звону. Он чувствовал, что его сейчас разорвет на тысячи частичек, которые разлетятся в разные стороны и заглянут в каждый уголок этого мира, чтобы пропеть, возвестить, поделиться восторгом!..

И когда над испуганным лесом затухал последний удар, Григорий, закрыв глаза, чувствовал, что и сам он звучит, что они с этим последним ударом - как две струны, настроенные на один лад.

Тяжело дыша, Григорий прислонился к потрескавшемуся деревянному столбу. Колени дрожали, сердце неровно колотилось. Он смахнул со лба капли пота, кинул последний взгляд на деревню и стал спускаться в темный люк. Точно так же, как руки Григория знали каждую ниточку в колокольных веревках, его ноги помнили каждую ступеньку лестницы, которая была ровесницей старой бревенчатой церкви. Он всегда уверенно поднимался и спускался по ней в полной темноте, совершенно не нуждаясь в свече. И на этот раз он скользил рукавицей по отполированным руками нескольких поколений Фроловых перилам, без труда отыскивая ногой каждую следующую ступеньку, погруженный в себя, еще не отошедший от испытанных переживаний. Вдруг вместо привычного дерева, Григорий почувствовал под ногой что-то скользкое, понял, что падает, схватился за жердину перил, но та треснула, и Григорий покатился кубарем вниз по лестнице.

Очнулся он от резкого запаха, бьющего в нос. Нестерпимо болела нога. Сергей Николаевич, молодой врач из ближайшего села, увидев, что Григорий открыл глаза, с облегченьем вздохнул и отнял от его носа ватку с нашатырем.
- Очнулись, Григорь Федорыч? Ну, слава Богу! - Сергей Николаевич присел на табурет рядом с кроватью, на которой лежал Григорий. - Голова-то не болит? Вроде как несильно ушиблись - и ссадина небольшая. А вот нога плохо. Перелом. Не серьезный, но месяцок придется полежать. Шину я наложил - смещения не должно быть. Да вы мужик здоровый - заживет. Болит нога-то?
Григорий обвел взглядом незнакомую комнату. За доктором, нервно перебирая руками шапку, стоял усатый церковный сторож Матвей.
- Скажите Матвею спасибо. Он шум услышал, прибежал - а там вы. Думал, помер. Сюда, к себе притащил. За мной сынишку послал, Шустрый такой сынишка. Быстро добежал. Ну, вы не волнуйтесь - все заживет! - Сергей Николаевич был явно обрадован, что пациент пришел в себя. - Главное не вставайте, ешьте побольше, морсу клюквенного, мяса, если есть. А мне пора. Я к вам завтра еще зайду.
- Сергей Николаич, может, чайку? А то - водочки, а? - засуетился грузный, неуклюжий Матвей.
- Да и не знаю как-то... Разве чайку, - Сергей Николаевич повесил обратно на стул тулупчик и подсел к столу.

Сквозь разукрашенное морозом окно глядело красное солнце. Из церкви доносилось пение - шло причащение. "Это же сколько я пролежал-то, - подумал Григорий, морщась от боли в ноге".
- А спиртного - ни-ни! А то до лета валяться будете, - говорил доктор, жуя хлеб с малиновым вареньем и отхлебывая чай из лесных трав. - А главное, не вставайте. Домой-то вам, конечно, перебраться надо. Это вот пусть мужики соберутся и прямо так вот, с тюфяком, - на сани. А самому - не вставать. Это ни-ни.
- Спасибо, доктор! - просипел Григорий и задремал.
- А что, слышал, Матвей, говорят, большевики-то царя расстреляли? - обратился Сергей Петрович к сторожу.
- Да неужто же?! Да как же это так?
- А так вот. И всю семью его. А сейчас война. Белые и красные воюют.
- Вот ведь черти! Не навоевались еще, злодеи. А расстреливать-то за что? - негодовал Матвей.
- Ну, за что - оно всегда найдется, за что, - ухмылялся в чашку Сергей Петрович. - Но, говорят, правительственные-то побеждают.
- Красные, что ль?
- Они самые.

Когда уже начинало темнеть, к Григорию зашел отец Аркадий. Григорий лежал на своей кровати и дремал.
- Ну что, Григорий! Ранен при исполнении служебных обязанностей? - весело забасил отец Аркадий, подрагивая всем телом, - Как самочувствие? Ты не переживай, мы тебя живо на ноги поставим. Вот тут тебе матушка студня передала. Кушай на здоровье.
- Спасибо, батюшка! Благословите! - попросил хриплым голосом Григорий. Отец Аркадий размашисто благословил Григория широкой ладонью. - Как же это ты так в воскресный день, а? Кто же нам теперь к всенощной трезвонить будет? - с круглого, обильно поросшего волосами лица отца Аркадия не сходила снисходительная отеческая улыбка; только во время службы оно принимало серьезное, сосредоточенное выражение.
Алешка, до того игравший в углу с котом, встрепенулся и умоляюще посмотрел на отца.
- Батюшка, я вот сам думал. Может, Алешка мой, пока хвораю? Он парень смышленый. Поди, Алеша, сюда, - позвал Григорий.
Алешка в волнении подошел, смущенно глядя в пол.
- А сможешь? - повернулся к нему отец Аркадий, все так же улыбаясь.
- Сможет! Он со мной уже сколько раз... Да и учил я его. Видно, Господь так порешил, что уж пора мне. А то все сам не решался никак. Думал все с вами поговорить, Сможет, сможет. Парень-то смышленый. - Григорию было тяжело говорить: нога болела, в висках стучало.
- Ну, хорошо. Приходи. К полшестого. Скоро уже. Часы-то есть?
- Да я так знаю. Скажу. Придет, когда надо, - Григорий чувствовал одновременно и облегчение, что все так, само собой случилось, и какую-то грусть, которая давила на сердце. - Придет. Когда надо, - повторил он.

Отец Аркадий отказался от предложенного женой Григория Верой чая и, весело прощаясь, еще раз ободрив Григория, шумно ушел.
- Ты сам-то осторожнее будь, не грохнись часом, - давал последние наставления уже одетому Алешке Григорий. - Помнишь, там, на третьем пролете, ступеньки нет. Ну, с Богом!
Следом за Алешкой ушла в церковь и Вера, оставив мужу кружку морса и остатки воскресного пирога.
Боль в ноге немного утихла, и под веселый колокольный перезвон Григорий провалился в сон.
Разбудили Григория крики. И выстрелы. Проснувшись, он попробовал было вскочить на ноги, но острая боль заставила его в страшном волнении лечь обратно. За окном ничего не было видно.
Вдруг дверь распахнулась, и в избу вбежал Матвей. Он был без тулупа и шапки.
- Беда, Григорий! Большевики пришли. Говорят, от правительства нового. Война, говорят. Они прямо во время службы. Батюшку-то вывели - и к стене. Алешка твой - на них, ну и... Убили твоего Алешку, Григорий.
У Григория перехватило дыхание. Все поплыло перед глазами. В избу ввели голосящую Веру.
- Гришаааа! Гришаа!! Горе!! Горе-то какое! Что же будет-тооо! Алешенькааа!! Алешенька-то наааш! Сыночеек! Гооореесс!! - рыдала на груди у Григория Вера. - Изувеееры! Сыноооочек мой!!! Алешенька-аа! Грншааа!!!
Через день хоронили отца Аркадия и Алешку. Отпевать их было некому, да и не разрешили бы, наверное. На кладбище собрались всей деревней. Григорий за эти два дня не проронил ни слова. Лежал лицом к стене. Иногда плакал. Даже с радостным Сергеем Николаевичем, пришедшим его проведать, говорить не стал. Только на третий день он приподнялся на локтях, услышав несколько глухих ударов со стороны церкви.
- Поди узнай, что там, - сказал он жене. Вернувшись, Вера рассказала, что по распоряжению большевиков с колокольни сбросили колокола.

Узнав об этом, Григорий впал в забытье. Ему чудилось, что он опять маленький, что они с отцом стоят на колокольне и смотрят на красный летний закат за лесом. Потом оказывалось, что это не его отец, а отец Аркадий. который пел басом "Многая лета", а сам Григорий подыгрывал ему на колокольцах. Затем Григорию казалось, что он - это большой колокол, и ноги его - это чугунный язык. И вот он качает ими, и раздается звон. И от каждого удара боль в ноге все больше и больше. И туг же Григорий летел на салазках с огромной ледяной горы, которая вдруг исчезала, и он падал, падал в черную пропасть.

На следующий день, так и не очнувшись, Григорий умер. После его смерти Вера помешалась и через неделю ее нашли повесившейся в хлеву.

Дом Фроловых заняли большевики. Затем деревню захватили белые, но продержались в ней не больше недели. А мальчишки еще долго рассказывали друг другу, что, если забраться в полнолуние на ночь на чудом устоявшую колокольню и прислушаться, можно услышать, как над деревней звучит колокольный перезвон.