В городе, который создан для призраков, а не для живых, и дожди размывают ландшафты настолько, что равняют в правах первых с последними, случилась эта история.

В таких зыбких пределах должно быть место, откуда тени из старых зеркал могли бы отправиться на прогулку. Один почтенный фотограф считает именно так...

…В старой комиссионке на Некрасова, что в десяти минутах от Невского, Николай Иванович, как всегда, задержался. Лавировал меж стеллажей, цеплял макушкой китайские фонари, глазел по сторонам.

Магазинчик знавал лучшие времена. Раньше тут было светлей, толпились охотники за подержанной техникой. Сейчас пространство капитулировало перед хламом, витал аромат книжной пыли и нафталина.

Напротив старинного зеркала Николай Иванович увидел часы. Настенные, похожие на замок, с остроугольными башнями поверху и тончайшей вязью на циферблате. Такие провожали Золушку с бала. Часы стояли.

Какие бесы толкнули пожилого фотографа в этот миг? Оглядевшись, он ногтем приподнял крючок на дверке. Открыл. Взял ключ, повернул на один оборот и тронул маятник. Часы пошли.

Оглядевшись, он ногтем приподнял крючок на дверке. Открыл. Взял ключ, повернул на один оборот и тронул маятник. Часы пошли.

О последствиях поступка седой джентльмен не догадывался.

Он вышел из магазина, пересек улицу и устроился в сквере у перекрестка. Смеркалось. Это значило, что комиссионка опять украла у него час. С давних лет он приметил, как магазинчик ворует время. Стоило только войти, полистать книги, поглазеть на безделушки… и часа, а то и двух, как не бывало. Похищенное время, конечно, пряталось на полках меж старых книг, складывалось в укромные уголки.

А вечер тем временем прихорашивался. Включал фонари, опускал жалюзи в магазинах, подсвечивал витрины и окна квартир.

Комиссионка закрылась. Продавец свернул в проулок и скрылся.

Николай Иванович тоже собрался идти, но медлил. Огляделся: велосипедисты, влюбленные пары, голуби, обсидевшие голову памятника…

И вдруг увидел.

Дверь комиссионки открылась. Миниатюрная женщина, хорошенькая, с мелкими, чуть мальчишескими чертами, пересекла улицу и прошла мимо фотографа совсем близко. Он не почувствовал запаха ее духов. Светлые волосы с начесом на затылке, в его юности такие прически называли «бабетта». Синее, колокольчиком, платье. Что-то знакомое чудилось, но за долгие годы фотограф видел столько прекрасных лиц…

Маленькая женщина пошла через сквер, в сторону Лиговки. Николай Иванович тоже поднялся и двинулся следом, домой. Она обернулась и досадливо повела плечом, будто он был докучливым ухажером.

Откуда она взялась, размышлял фотограф. Не воришка же, в самом-то деле? Так, в раздумьях, дошел до концертного зала «Октябрьский» и увидел, как незнакомка скрылась за дверью служебного входа.

Вряд ли разбойницу пустили б в театр, решил он и выбросил происшествие из головы. Тем более, что с афиши концертного зала ему укоризненно улыбалась Лилия Б., неувядающая прима Театра дождей, дававшего сегодня в БКЗ спектакль.

В его коллекции звезд, личном фотоархиве, который он собирал с первых шагов в профессии, Лиличке отводилось почетное место. А сегодня предстояло, по заказу «Театрального вестника», пересмотреть старые негативы, чтоб отыскать кадры шестидесятых годов с юной Лилей.

Дома, на стеллаже, в конвертах, разрезанные по шесть кадров, аккуратно хранились негативы. Основой коллекции звезд был каталог, желтая канцелярская тетрадь, где снимки были расписаны по годам, событиям и персонам. Он записывал всех. Молодые статисты со временем приобретали популярность, и редкие архивные кадры были нарасхват.

Сердце забилось. На фотографии рядом с Лилей стояла та самая незнакомка, которая вышла сегодня из дверей комиссионки.

Он достал конверт с надписью «1968, ТЮЗ». Мелкими буквами была написана фамилия Лили, а крупно — «Смирнова». Кто такая Смирнова? Почему вызывала тогда интерес? Сейчас и не вспомнить.

Он загрузил негативы в сканер и наблюдал, как на мониторе проявлялась картинка. Лиля, молодая, худенькая, совсем не похожая на нынешнюю, в летнем костюмчике, с озабоченным лицом что-то говорила, стоя вполоборота к камере. Ее собеседница смотрела прямо в кадр: платье-колокольчик, светлые волосы, мелкие, чуть мальчишечьи, черты лица…

Сердце забилось. На фотографии рядом с Лилей стояла та самая незнакомка, которая вышла сегодня из дверей комиссионки.

Он смотрел в экран, и прошлое оживало, воскрешая в памяти ту картинку.

…Дзынь! — вещи из раззявленной сумочки разлетелись по площади: флакончик духов, кошелек, помада… Он поднял тюбик и протянул хозяйке.

Маленькая женщина машинально оскалила зубки в улыбке и обернулась к подруге.

— Они не смеют! — кричала она. — Травестюшка, — вот как эти меня называют! «Мальчик-с-пальчик, на выход» — передразнила она. — Все эти, толстомясые, грудастые бабищи — вот они у меня где будут! Вооот! — Она сжала крохотный кулачок. По щекам со следами туши катились слезы.

— Идем, не позорься, — подруга пыталась ее увести. Она была чуть выше, фигуристей. Лилия Б.

Но малышка разбушевалась не на шутку.

— Тра-вес-ти, — кричала тоненько, — это ж музыка! Все эти Эсмеральды, Дездемоны, Офелии мизинца мальчика-с-пальчика не стоя-яя-т!.. Они узнают! Мы с Ильюшей будем строить новый театр! Театр дожде-еей!..

— Иди уже, — тянула ее Лилия, — товарищи, что уставились? Вам больше заняться нечем? И не смейте снимать! — закричала она.

— И, правда, пойдем, — прошептал юному фотографу приятель, — от греха. — Актерки — они нервные. Тем более — Смирнова. Рожу может исцарапать…

Он успел тогда отщелкать несколько кадров. Смирнова же! Ее называли второй Жеймо. Прочили славу. Крошечная, как соловей, своей игрой она поднимала в овации огромные залы. О Лиличке тогда никто и не слышал.

А потом как-то тихо исчезла с горизонта. Что-то еще было с ней связано…

Крошечная, как соловей, своей игрой она поднимала в овации огромные залы. О Лиличке тогда никто и не слышал.

Николай Иванович долго не мог заснуть, ворочался, но так и не вспомнил. Приснилось, как в старом зеркале сгустился силуэт. Блеснул уличный фонарь, фигура ожила, сделала шаг из рамы.

Невидимки, мороки белых ночей закружили, пошли обряжать. Перстень с аметистом на безымянный палец, и фиалковый огонь зажегся в глазах. На венском стуле возникло тонкое, как паутинка, белье и чулки. Синее платье — следом.

Неживые, пеплом подернутые, волосы невидимый куафюрных дел мастер зачесал под Бабетту. Теперь — макияж: коралловая помада, черные стрелки по моде, махровая тушь. Осталось вдохнуть… нет, не жизнь. Каплю времени. Подсобрать в закутках, вынуть похищенное днем.

Тик-так. В кармашке — ключ от часов. Качается маятник. Незнакомка уходит в ночь. Кто найдет хрустальную туфельку?..

Проснулся от телефонного звонка.

— Отбой по Лиличке, — приветствовал его старый товарищ, ныне главред «Театрального вестника», — интервью накрылось: вчера мадам увезли с инфарктом. Странная история. Мистика. Какая-то деваха просочилась к Лиле в гримерку. Все ее видели, но никто не пропускал. Заглянули — Лиля лежит, белая, и больше в комнате никого. Я б заподозрил пиар-ход, если б она в реанимации не валялась…

Толком не проснувшись, Николай Иванович задал вопрос:

— Ты помнишь Смирнову?

— Ну, ты спросил, — хохотнул друг, — я с ходу с дюжину Смирновых назову. Тебе какую?

— Смирнова, — терпеливо повторил фотограф. — Начинала с Лилей. Маленький принц… травести.

— Травести? — задумался друг. — А! Так это ж золушка! Семьдесят третий, кажись, когда мы с тобой в «Вечерке» шакалили. Суицидница! Актриса, квартира в центре… она?

Друг говорил, а картинка вставала у Николая Ивановича перед глазами.

…Выбитая дверь квартиры на Греческом. За ней — антикварный бедлам. Мутное зеркало в рост в золоченой оправе. Бутылки в углу. Запах.

Крохотная женщина лежит на кушетке. При макияже, в концертном платье. На туалетном столике — стакан, упаковки из-под таблеток. И туфелька. Маленькая атласная балетка…

Что за чудная музыка, пальчиком, тонко, по клавишам черно-белым:
Тра-
ве-
сти…

Две золушки на одном балу — не слишком ли много? Тот, кто носил ей охапки роз, очень быстро ушел к другой.

Ирина Смирнова… крошка, соловушка, ей предрекали сногсшибательный успех. Молодой Ильюша Р., теперь маститый режиссер, будущий худрук Театра дождей, забрасывал цветами.

И вдруг — уход из театра. Пара-тройка точечных анонимок и — вуаля! Пытались дело замять, да слишком много интимных подробностей… Никто за нее не вписался: советские времена, своя шкура дороже. А сдали свои, не иначе.

Две золушки на одном балу — не слишком ли много? Тот, кто носил ей охапки роз, очень быстро ушел к другой. С тех пор бессменная прима театра — Лиличка.

А Смирнова? Барахталась. Ступеньками, как пальчиками по клавишам, вниз. Сезонная халтура на утренниках. Озвучка. И в снегурочки пока берут, хотя зеркало барахлит все больше: то мешки под глазами покажет, то кожу выбледнит до цвета древесной личинки. А нужно ходить на просмотры. Сейчас бы сказали — кастинги. Да хоть смотринами назови — без толку.

И напоследок, словно чтобы добить, кто-то прислал бандероль — золотую туфельку…

— Сожрали девочку, — заключил друг. — Амплуа слишком узкое, двоим не развернуться. Поговаривали на Лилю. Но победителей не судят. Ладно, бывай. Карточки прикопай, помрет еще, неровен час, Лиличка, они на вес золота будут…

Николай Иванович вышел на улицу. Побрел сквозь дворы, мимо Октябрьского, где с афиш улыбалась постаревшая, грузная Лиля.

Маятник утихал, события вчерашнего вечера будто подернулись дымкой.

Ноги привели его на Некрасова. В комиссионку он не зашел. Смотрел с улицы, как продавец выставляет манекен в витрину.

На кукле было синее платье-колокольчик и парик с прической, которую в его юности называли «Бабетта».