Выглядели они забавно — высокая, полная женщина и тщедушный старичок, семенящий рядом. Пахнущий водорослями приморский бриз соорудил из медных завитков над головой женщины подобие шаманского головного убора. Старичок бережно вёл спутницу под руку. Крошечный катерок влечёт гружёную щебнем баржу.

— Я не художник, — вернулся к прерванному разговору Илларион Моисеевич, — я дантист. Просто живопись — моя страсть. Об этом я мог бы говорить, пока какой-нибудь нервный господин не перережет мне глотку. Ну, или госпожа... — Иля лукаво покосился на Нюру. Она отрицательно покачала головой, давая понять, что резать глотки безвинным старикам не её способ досуга.

— Про Персея и Андромеду я уже в курсе. Вы поведали о них так, точно это ваши любимые родственники. Но вы ничего не рассказали о себе.
— Это не столь захватывающе. Много лет назад мы с семьёй уехали... неважно куда. Там меня все называют Лари, — Илларион Моисеевич хмыкнул. — Я, в общем-то, привык. Имею там практику, мой сын — бизнес. Два года назад я потерял мою Фаичку... — старичок умолк, но не трагически, а торжественно. Точно музыкальную паузу выдерживал.
— Жена?
— Да, супруга. Замечательная была женщина!

Нюра поняла, что разговор об усопшей не печалит Иллариона Моисеевича, наоборот — ему хочется поговорить о ней.

Нюра поняла, что разговор об усопшей не печалит Иллариона Моисеевича, наоборот — ему хочется поговорить о ней. Нюре и самой не терпелось задать нетактичный, с точки зрения общепринятого этикета, вопрос. С Илей ей нравилось быть нетактичной, простоватой и по-детски наивной.

— Ваша жена была похожа на Андромеду?
Старик ласково улыбнулся, но не ей, а куда-то в пространство. Погладил спутницу по пухлой руке. Так гладят расшалившихся детей.
— Нет, она была маленькая и хрупкая. Мы покупали ей обувь в детском магазине.
— Почему же вы не женились на «вечной красоте», как вы меня назвали? — усмехнулась Нюра, точно уличив старика во лжи.

Иля задумался.
— Знаете, все женщины ассоциируются у меня с музыкой. Одни — с популярной когда-то песенкой «Синий туман». Раньше её часто пели в русских ресторанах. Другие — с «Погода в доме». Помните? «Важней всего погода в доме, всё остальное суета-а-а...». — Старик безбожно фальшивил. На тот же мотив он вполне мог исполнить и «Взвейтесь кострами синие ночи». Тем не менее, Нюра опознала песенку по тексту. Перечисленные произведения были ей хорошо знакомы. Не то что смутные Рубенс и Ренуар, о которых до того талдычил дедок. — Есть женщины, вокруг которых звучит органная музыка. Бах, например. Вы принадлежите к их числу. Эта музыка тоже вечная. Вы бывали в Домском соборе?
— Хм, ваша жена была... с Бахом? — спрашивать, что за Домский собор такой, Нюра постеснялась. Нелепость фразы заставила Иллариона Моисеевича прыснуть от смеха.
—Дело не в том. Фаичка не ассоциировалась у меня ни с какой музыкой. Любую музыку мы слышали вместе. Понимаете?

Нюра не поняла, но почувствовала. Ей вдруг до спазма в горле захотелось, чтобы кто-то слушал музыку с ней. Какую угодно! Хоть пионерский барабан! Но ведь она уже смирилась, успокоилась, что с её-то внешностью...

Если бы Нюру спросили, о чём ты мечтаешь, она бы тут же ответила: «О шапке-невидимке». Это же так здорово! Вот ты тащишь свою измученную тушу по запыхавшимся улицам родного Питера, а тебя никто не видит. Никто не крикнет: «Куда прёшь, корова!», если случайно налетишь на прохожего. Можно расслабиться и идти, не думая, как смотрят на тебя все эти люди. Не чувствовать, какие тавро с безжалостным шкворчанием впечатываются в твоё скомканное стыдом тело. Можно не сжиматься в комок, пытаясь занимать в мире поменьше места. Она привыкла и не мечтала ни о чём другом. Были бы в её молочном отделе покупатели повежливее, да шапка-невидимка. И вдруг... Что за тоска-томление?!
Проклятый старикашка!

Можно не сжиматься в комок, пытаясь занимать в мире поменьше места. Она привыкла и не мечтала ни о чём другом.

Некоторое время они шли молча.
— У вас чудесные пальчики, — вдруг произнёс Иля и осторожно потрогал мягкий Нюрин мизинец, лежащий у него на локтевом сгибе. — В них нет костей.
— Один жир? — обычно Нюра старалась спрятать смущение за нарочито циничной самоиронией.
— Когда видишь такую ручку без косточек, её обладательницу хочется защитить.
— Ого! — Нюра расхохоталась громко и бесстыдно, запрокинув голову, как никогда не смеялась на улице.
— Давайте я понесу ваш пиджак, вам, должно быть, жарко?

Нюра сняла свой вечный, надёжно скрывающий колыхающуюся массу, камуфляж и послушно протянула Иллариону Моисеевичу. Только тут она вспомнила, что у неё безобразные, толстые, бледные руки, похожие на шампиньоны. Как она могла об этом забыть?! Такого с ней никогда не случалось. Хулиган-ветерок тут же забрался под лёгкую блузу, пробежал невесомыми пальцами по телу. Может быть, сыграл ту самую фугу, которую слышал старик.

— Хорошо! — Нюра изумлённо повела полными плечами.
— Ваше тело похоже на морскую пену! — заметил Иля. Здесь, в свете фонарей, её кожа светилась прозрачным лунным светом. — Когда на такое тело надевается этакий пиджак, — он потряс тяжёлым чёрным свёртком, — страшно, что сейчас он расплещет её.
— Не голой же мне ходить, — растерялась Нюра.
— Вы не можете быть голой, — старик возмущённо фыркнул и стал похож на облезлого, но весьма боевитого кота, — вы можете быть только обнажённой!
— А какая разница?

Старичок многозначительно крякнул и ничего не ответил. Он усердно перебирал ножками, обутыми в широкие коричневые сандалии, по зеленоватой от времени брусчатке. Тишину напоённого морскими странствиями городка пронизывали далёкие гудки пароходов. Кто-то преодолевал вселенскую синеву; и мир был такой огромный.

— Ваше тело похоже на морскую пену! — заметил Иля. Здесь, в свете фонарей, её кожа светилась прозрачным лунным светом.

Странная парочка остановилась у полуразрушенного забора из ракушечника. Он отделял улицу от уже увлажнённого предрассветной росой сада. Вьющиеся, как волосы Нюры, стебли изумрудной дымкой окуривали осыпающиеся камни. В этом сонном городке у моря всё носило печать сладостной лени. Казалось, его жители были полностью счастливы ароматами солнца и лиловыми полуденными тенями, поэтому их не печалили торчащие из-под облупившейся штукатурки рёбра домов, хрупкие ограды из сыпучего ракушечника и проколотая нежными иглами травы мостовая.

— Пришли, — произнесла Нюра. — Здесь я снимаю комнату.
— Вас я не благодарю, — Илларион Моисеевич вновь посмотрел куда-то повыше головы Нюры. — Это судьба решила меня побаловать напоследок.
— Почему напоследок? Вы такой... — Нюра хотела сказать «крепкий», но умолкла. Подобные вещи не говорят старикам, в которых жизни больше, чем в целой команде альпинистов. Илларион Моисеевич на лету перехватил неоконченную фразу и хмыкнул.
— Нет, что вы! Просто завтра, точнее уже сегодня, я уезжаю.
— Куда?! — испугалась Нюра. Старичок умудрился пробить её титановые доспехи, и Нюра боялась, что едва заметные всходы не успеют окрепнуть и выбросить колос без его заботы.
— Туда, где меня называют Лари! — Старичок обнажил в улыбке великолепные зубные протезы. «Наверно, очень дорогие, он ведь дантист», — вспомнила почему-то Нюра.

— А я думала, вы в меня влюбитесь, и у нас будет настоящий курортный роман, — пошутила она, чтобы скрыть взметнувшееся огорчение.
— В вас нельзя влюбиться, — Иля серьёзно посмотрел на подаренную южным вечером знакомую. — Вас можно только полюбить. — Тут же в его слезящихся не то от старческого конъюнктивита, не то от насыщенной эмоциями прогулки глазах запрыгали смешливые искорки. — Но я не Персей, к сожалению. Я могу лишь боготворить вашу вечную красоту. А вот слушать музыку вы будете с кем-то другим.
— Жаль, — Нюра засмеялась и тепло пожала ручку старика. — Кто же вы, если не Персей?
— Я так полагаю, что чудовищная рыбина, которую наслал Посейдон на берега Эфиопии, — к смеху Нюры присоединился кашляющий смешок старика. — Согласитесь, Аннушка (её впервые кто-то назвал Аннушкой), если бы не приспешник царя морского, Андромеда вряд ли встретила бы своего Персея.

— В вас нельзя влюбиться, — Иля серьёзно посмотрел на подаренную южным вечером знакомую. — Вас можно только полюбить.

Они простились, и Нюра на прощание чмокнула доброе посейдоново чудище в смуглую пергаментную щёчку.

Нюра долго ворочалась, укутанная розоватыми рассветными сумерками, в полном одиночестве. Уединение не тяготило её. У Нюры были очень важные, ласкающие сердце заботы. Она бережно раскладывала по самым заветным уголкам своего сознания слова Иллариона Моисеевича. Вот сюда — о морской пене. Вот сюда — о вечной красоте. А здесь будут сверкать драгоценными сапфирами фразы о том, что её кому-то хочется защищать и рисовать, стоя на коленях. Управившись со своими сокровищами, Нюра ещё немного полюбовалась ими и не заметила, как её похитил вездесущий Морфей.

По Невскому шла женщина. Она выделялась в толпе бегущих по своим рутинным делам людей, как выделяется чайка в стае городских голубей, дерущихся за корм. От неё пахло морской пеной. Вполне возможно, нездешний аромат источало её лёгкое, струящееся платье, перехваченное под грудью золотистым поясом. Оно впитало солнечный дух счастливого ленивого мирка ракушечника и кипарисов. Тяжёлый смог изнывающего проспекта злобно швырял на белоснежные драпировки клочья автомобильных выхлопов, но так и не мог достать лёгкие струи летящей материи пыльными ручищами. От этого он злился ещё сильнее и рыдал от ярости сигналами автомобилей.

Нюра едва заметно улыбалась своим мыслям. Вчера она побывала в «Эрмитаже». «Персей и Андромеда». Те самые, вынесенные в душе из блаженного миража у моря. Нежно любимые теперь герои светлого мифа. Истории, в которой всё происходило так, как должно происходить в этом лучшем из миров. Нюра долго стояла поражённая, всматриваясь в жизнь, ограниченную золотой рамой — не зеркало ли перед ней? А, может быть, если напрячь память, она вспомнит, как сама была прикована к скале, как ждала страшное чудовище, а вместо него появился храбрый Персей?

— Ой, ой, ой! — раздалось из притормозившей рядом с Нюрой машины. — Такая краля и без охраны! — из приоткрытого затемнённого окна масляно улыбалась изрядно помятая, но непобеждённая физиономия. — Такую фигуру беречь надо! Давай подвезу.

Нюра смерила неожиданного собеседника насмешливым взглядом и, весело отмахнувшись, прибавила шаг. Он ничего не знает о Персее и Андромеде. Какая, впрочем, разница? Просто он не Персей. А Персей непременно встретится. Потому что она самая настоящая Андромеда.