Самым трудным было уговорить актеров. И дело совсем не в том, что он не мог им заплатить. В конце концов, они не звезды, и даже не профессионалы. Они учатся на втором курсе "щепки".
Аля и Глеб все же поддались обаянию Цветкова. Речь шла о небольшой пьесе, которую они втроем (главную роль Николай отвел себе) сыграют у него на даче под Гжелью.
Через неделю началась первая читка. У Цветкова лихорадочно блестели глаза, он двигался в сигаретном облаке. Аля, худенькая девочка с длинными прямыми волосами и с таким же прямым взглядом, со всем соглашалась. Просто не хотела противоречить, видела, что любое их замечание ранит Цветкова. Она нащупала его нутро, больное, проникотиненное, подмоченное в дешевеньком вине.
Глеб злился:
- Да нет же, Николай, я не могу простить отца. Нормальный сын не станет прощать отца, когда услышит, как тот звонит его девушке ночью и просит…
- Глеб, послушай! Ничего он не просит. Этот человек одинок. Жизнь, как удав, как железное кольцо, душит его. Ему за сорок, его время проходит, а он так и не написал свою гениальную пьесу, о которой мечтал двадцать лет!! Собственный сын его презирает. И верно! Почему он должен его уважать? Он ходит в заштопанном пиджаке с кожаными заплатками на локтях. Эту моду бедные выдумали! На этом пиджаке прямо-таки написано: "старый пиджак". Он обрюзг. Весь день ничего не жрет, приходит домой, режет батон, намазывает половину маслом. И мужик-то этот не то что литератор второй свежести, он даже не третьей…Если б он актером был, играл бы только дворецких и дворников. Поэтому и теряет любимую жену.
- Ну, ладно, я больше не буду спорить. Отыграем раз и все. Это ваша пьеса. Кстати, как она называется?
- Называется…., - Цветков осекся. - Пусть называется "Пьесой для бывшей жены".
Глеб уже не удивлялся. Ясно, Цветков сумасшедший. У него не жизнь, а одно большое вытесненное желание. Глеб сразу догадался, что пьеса эта - о Цветкове. Вроде его автопортрета. Интересно, а для кого они будут играть? Для таких же спившихся дружков, так и не ставших великими писателями?

Николай последние три года жил один. Жена с сыном уехали в Германию. Катя и ему предлагала ехать. Из-за остатков привязанности, из жалости. Николай и подумать об этом не мог. Придется начинать с нуля в чужой стране, где даже запахи другие. Он и в своей стране был никем. Чужого, ослепительного рая ему не надо. Да и он семье не нужен.
Жена первый год писала взахлеб. Конечно, у нее было все не так радужно, как в письмах, но Цветков понял ее желание. Показать ему: где она, а где он.
А ему вспоминался тот сентябрь. В день его рождения почему-то всегда стоит ясная погода, иногда с холодным, пронизывающим душу ветром. Иногда с теплым. И тогда его мягкие струи нежно прикасаются к лицу, треплют ласковой маминой рукой волосы. Однажды они поехали с друзьями в Царицыно. Хотелось посидеть в леске, на корягах или положив на землю одеяло. Но увидели пруд, серых уток и вырастающие посреди воды островки с тонко выписанной зеленью, как на японских миниатюрах, и пошли брать лодку. Нашли ветхую, но побольше, на четверых. Николай сел последним - грести. Поплыли медленно, весла разгоняли спящую воду резкими шлепками. Берега усеяны художниками. Сидят, как семечки, в красноватой мякоти осени. Парочки гуляют, и Николаю казалось, будто слышен шорох листьев под их ногами.
Катя достала молдавский вермут - он пах лекарством, помидоры, рыбу, нарезанную пастрому. Так, в лодке, они и отметили его тридцать пятый день рождения. Вернее, тридцать шестой. Мы все время забываем посчитать день, когда покинули утробу матери.
Пить вермут было очень приятно, он бурого цвета, темнее, чем корка граната. Он и впрямь как лекарство. Наверное, его тоже придумал аптекарь, как Ян Бехер бехеровку. Внутри все выпрямлялось, становилось горячим. Николай знал, что это не только от вина: теплом дышит осень. Улыбается желто-рубиновыми губами перед зимней смертельной усталостью.
- Весной я знаю, что буду всегда. Что не умру, - сказала Катя. А в каждом сентябре думаю: эта осень будет последней. В сентябре не верится, что придет май и мир зацветет. Представляю, как обидно умирать весной. Пушкин никогда бы не пошел на дуэль в мае! С жизнью нужно прощаться осенью. Сейчас хочется спать. Выпить вермуту, согреться и спать.

Играть собрались в следующую субботу. Пока ехали по кольцевой дороге, над ними висела влажная чернота. Ветер бросал в лобовое стекло длинные пряди дождя. Около горизонта светлело, будто там созревало другое утро. Москва жила на дне огромной глубокой кастрюли, придавленной грозовой крышкой.
Вдруг они въехали в солнечный свет, ливень остался позади. По ту сторону автомобильных стекол рисовались аккуратные дома, умытая зелень на тополях, голубая вена Гжелки. У дороги бабушки продавали цветы и молодые зеленые яблоки.
Домик Николая стоял у реки, крепко сшитый, но заброшенный. Видно, хозяин сюда редко заглядывал. В кухне - русская печь. Цветков сказал, что в детстве за нее бросал выпавшие зубы. В единственной комнате - круглый стол под ажурной паутинкой, несколько стульев, этажерка с пыльными журналами, комод. Такие принято называть бабушкиными. В углу - кровать с продавленной панцирной сеткой.
- Вот здесь и будем играть, - сказал Николай. - Гостей не будет, так что цветов и аплодисментов не ждите. Печку затоплю. Не люблю, когда холодно.
В углу лежало несколько поленьев.
- А вы, Николай, запасливый. Дрова-то в прошлый раз оставили, - улыбнулась Аля.
- Мы частенько сюда приезжали, - Николай мелкими щепами подкармливал огонь. - А потом как-то все… не с кем приезжать стало.
- Простите, вам, наверное, не хочется о старом вспоминать?
- Вспоминать? Да нет, девочка, "вспоминать" - не то слово. Я живу этим. Пытаюсь жить, - Николай прикурил от потрескивающего огонька. - А Катя далеко сейчас. Даже когда вместе жили, далеко была. Ходила в двух метрах от меня. А для любви - что два метра, что бездна - это много. Я как-то почувствовал, что я для нее как комнатное растение. Они меня поливает раз в неделю, листики влажной тряпкой протирает. И опять не замечает.
- А где она сейчас? - осторожно спросил Глеб.
- Где? В другом измерении. В Германии. Сосиски с квашеной капустой ест. Она не отпускает меня, снится мне. Я думаю, может, было бы лучше, если б она умерла?
- Да вы что, Николай, это грех! - возмутилась Аля.
- Я знаю, что грех. А как мне смириться с этим, как?! С тем, что она живая и не моя! Мы после свадьбы в Красную Поляну поехали. Залезли на подъемник, на высоту стали подниматься. А под нами верхушки деревьев, молодой папоротник, дороги горные. Вдруг канатка остановилась. Может, нас попугать хотели. А на верху ветер. Качает нас. Катька руками лицо закрыла. Я взял ее руку, хотел успокоить, а рука влажная! А я подумал тогда: упасть бы сейчас с километровой высоты, только не разбиться вдребезги, а раствориться. Уйти счастливыми из этого мира, пока с нами ничего плохого не случилось.

Огонь в печи наконец-то разгорелся и жаром обжигал их лица. Было чуть больно, но приятно. Николай взглянул на Алю, ее лицо было напряженным, таинственным в красных отсветах. Глядя в ее глаза, блестевшие как мех дикого зверька, Николай выдохнул:
- Гореть…хорошо. Вспыхнуть бы хоть раз. Мы как-то в Царицине гуляли. Там развалины усадьбы. Так странно смотреть на эти дыры в каменном лабиринте - как пустые глазницы в черепе. Я тогда подумал: хорошо, что ее не достроили. Екатерина умерла. Раз умирает будущий хозяин дома, значит, у дома не может быть будущего. А ведь в этих окошках мог гореть свет! От тысяч свечей в канделябрах! Представьте, как они отражаются множеством звезд в высоких зеркалах! И стареющая императрица, все так же, как в юности, прямо, по-царски, выходит к балу. Осторожно ступает в шелковых остроносых туфлях, словно боится расплескать остатки своей красоты… Она ослепляет свиту и гостей припудренным тяжелым лицом. Увядшей грудью над легким, блестящим платьем… И в моей жизни мог гореть свет! Если б только бог дал другое перо! Если б я был талантлив! Я написал эту пьесу для жены. А она далеко, говорит на другом языке и в отпуск едет не в Гжель, а на Лазурное побережье. И знаете, что я понял? Был бы я обычным врачом или автослесарем, знал бы и любил свою работу, Катя с Денисом никогда б не уехали!! А я, как одержимый, кричал: "Эти выскочки еще увидят, на что я способен! Журналисты будут спать у моего подъезда!". А время шло. Я трещал, как мокрое полено, а огня-то не было!! Замерзла Катя рядом со мной. Замерзла.
Цветков вдруг вспомнил, зачем они здесь:
- Да, ребятки, пьесу-то играть хотели…
Глеб, Аля сидели на полу. Цветков курил. Уходить не хотелось.