Или кое-что о методах педагогического воспитания в СССР.

Когда я учился в 7 классе, к нам пришел новенький, — сын нового директора рудника, — Пеле. Нет, звали его Сабит, но уже на второй учебной неделе мы играли с 8«а» классом в футбол, и он, пробивая одиннадцатиметровый, решительно разогнался где-то от центра футбольного поля и... Мяч в тот раз остался на отметке, а Сабит сломал себе на ноге большой палец, и уже к десятому классу мало кто помнил, что его когда-то так звали, — Пеле, да и Пеле. Даже мать в разговоре с нами, пацанами, так его называла.

В те былинные годы старшеклассники сами убирали по вечерам свои классы, и никому в голову не могло прийти, что это убивает в ребёнке личность. Да мы уже и не считали в 14 лет себя детьми.

Началась вторая четверть, нога у Пеле зажила. В день своего дежурства мы с ним пришли вечером снова в школу, чтобы убрать класс. После уборки воду и бумажный мусор нужно было вынести на улицу в специально отведённое место, так как, по указанию директора школы и моего отца по совместительству, туалеты все закрывались, дабы не забивалась канализация результатами уборки.

Начало ноября в северном Казахстане холодное. Снег то выпадет, то растает, но с заходом солнца подмораживает однозначно, и рано темнеет. В тот вечер, когда мы заканчивали уборку, за окном повалил снег, и, по моему предложению, мы вылили воду вместе с бумагой со второго этажа, не глядя за окно.

Уже закрывая класс, услышали звериный рык и увидали несущегося к нам директора в мокром пальто с бумагой на шляпе. Пробуксовав на месте и с перепугу бросив ведра, мы рванули к выходу в спасительную темноту. Домой мне идти было опасно, и я пошел ночевать к Бабушке. Она всегда меня спасала от отцовского гнева, только там я был недосягаем от его неотвратимого наказания.

Утром с мурашками на спине, кисло улыбаясь, рассказали пацанам о своём злоключении и поплелись на немецкий. Урок уже подходил к концу, когда отворилась дверь, и директор в полушубке, унтах, меховых рукавицах, ни к кому не обращаясь, грозно произнёс: «Выходите на улицу, оденьтесь!», закрыв двери, исчез. Мы встали и пошли мимо ничего не понимающей, молоденькой, первый год после института, учительницы. На улице директор, отобрав у нас рукавицы, повел к уличному туалету, где, отсчитав по пятьдесят шагов в каждую сторону, заставил нас застолбить территорию и убрать все до единой спички. Прозвенел звонок, директор предусмотрительно ушёл, потому как старшеклассники здесь курили, и он хорошо понимал, что с этим явлением и пороком бороться бесполезно.

Привалила толпа старшеклассников, Пеле покурил с ними. Вместе погоготали, не знаю, над чем больше? Над тем, что мы окатили директора, или над тем, что нам предстояло убирать непосредственно в туалете. А убирать там, в уличном туалете на шесть мужских, шесть женских секций, было что — вмёрзшие в мочу окурки, спички и бумагу. Речи о том, что мы могли отказаться, не могло и быть, уж такие были у нас, у последних детей фронтовиков, отцы. Мы росли не подарками, но в наше время старшим, УЧИТЕЛЯМ, а отцам и подавно старались не перечить. Тщательная уборка происходила под наблюдением директора, который каждую перемену заходил в школу. После четвёртого урока мы вплотную приблизились к туалету. Орудием труда могли быть только камни, руки и каблуки ботинок. Когда мы вошли внутрь, директор ушёл. Подолбав полурока лед, мы с Пеле плюнули на это дело и тоже ушли, он домой, а я к Бабушке.

Как оказалось, этот урок был не нам, директорским сынкам, урок был всей школе — здесь все равны перед правилами поведения и в школе, и в поселке.

Наказание ожидало нас впереди. Когда Татьяна Григорьевна, наша классная, зачитывала оценки за вторую четверть, нам с Пеле объявила, что мы не аттестованы по истории, и директор школы, он же наш преподаватель истории, он же мой Отец, ждет нас 1 января в 9:00 в школе для аттестации по предмету.

Когда в первый день каникул мы пришли в школу, Отец открыл кабинет истории, сказал: «Готовьтесь!» и ушёл. Первый день нам длинным не показался, хотя Отец и пришёл в полвторого.

— Готовы?
— Готовы, — ответили мы.
— Кто первый?
— Я, — сказал Пеле.
— А знаешь ли ты, Жакитов, в каком году было освобождение Австралии от Чапаева?

Пеле изобразил удивлённое лицо, а я сразу понял, что мы здесь если не навсегда — то надолго.

10 января я услышал перебранку Отца с Мамой. Она ворчала на него, скорее ругалась и просила, чтобы он нам хотя бы по трояку поставил.

— Ладно, — сказал Отец, — скажи им, пусть дома сидят.

12 января началась третья четверть.

С тех пор я всегда глазами ищу урну, и даже скатанный в шарик трамвайный билет не поднимается рука выбросить на газон.