Маленький городок неподалеку от Чикаго жил интенсивной жизнью — жизнью Генриха — самого красивого парня в городе.
Только и было разговоров — что он опять отмочил.
Генрих был король города, его ангел и его демон.
Генрих освещал электричеством своего адреналина улицы, и пыль на них стояла столбом.
Он носился на раздолбанном «мустанге» с ватагой дружков, зазывая проходящих девчонок.
Пасть жертвой соблазна Генриха значило вписать себя золотыми буквами в историю города.

Он не пил, не курил и презирал любые допинги. Ему и без того хватало удовольствий.
Генрих учил правила, чтобы их нарушать.

Он не пил, не курил и презирал любые допинги. Ему и без того хватало удовольствий.

Он родился сияющим — на радость людям.
Генрих учился и работал с удовольствием. Его родители были небогаты. Генрих не гнушался никакой работой — и на ферме вкалывал, и в магазине подрабатывал.
Ясное дело, ему дорога была в Голливуд.
Кто мог бы представить, что Генрих остепенится, женится, заведёт кучу детей и грузно осядет в местном пивбаре?
На такое предположение он взорвался хохотом в лицо глупейшей девчонки.
Слёзы ужаленного самолюбия скатились с её ресниц едкой тушью, и ненависть разлилась чёрным машинным маслом под колёсами старого «мустанга» Генриха на крутом повороте.
В облаке пыли образовался клубок металла и битого стекла, начинённый клубком рваного мяса и раздробленных костей.
Пыль медленно оседала, и до города докатилась волна молчания.

Как ни странно, Генрих жил. Наверное, потому, что город мысленно твердил ему: «Не умирай».
Генрих лежал в коме в городской больнице. К нему часто приходили посетители.
Перебитый нос сросся удачно. Лицо Генриха было по-прежнему красивым. Только его тёмно-русые волосы побелели.
Изломанное тело было покрыто простыней. В гудении стоящих вокруг приборов сочилась, как раствор из трубки капельницы, эта, когда-то бурлившая водопадом, жизнь.
Самое ужасное ждало, когда он проснулся, терзаемый болью, не узнавая себя, потеряв способность двигаться. Он смотрел на свой развороченный живот, который лишь начинал срастаться безобразным мясным узлом. Ему вспомнились чёрные слёзы девчонки, которой он рассмеялся в лицо. Он узнал, что она, как и прочие, не раз приходила к нему в больницу.
«Я буду лежать здесь всю жизнь, а они будут приходить и наслаждаться зрелищем, или я — ползать по улицам, как раздавленная тварь, а они будут кидать мне монетки».
Яростная жажда жизни сделала чудо — на то он и Генрих — через год он встал на ноги.
Он сделался предельно собранным и рациональным.
Вскоре он покинул свой город. Покинул страну.

В Стокгольме, как в любой европейской столице, полно иностранцев. И хотя внешне Генрих вполне мог сойти за местного, множество других факторов говорили о том, что он иностранец. За двадцать лет жизни в чужом городе он научился говорить без акцента.
Он всегда был один. Его никто не знал, никто не замечал.
Швеция давала возможность получить бесплатное образование.
Он получил два академических диплома.
После травмы у него открылся дар.
Он работал психологом-терапевтом.
Погружая пациентов в гипноз, он помогал им пережить драматические события жизни.
Клубок искореженного железа периодически возникал ниоткуда, втягивая Генриха в себя клубком страдающей плоти.
Генрих научился чувствовать приближение приступа. Он готовил заранее всё необходимое, чтобы потом лежать беспомощным в загаженной постели неделями.
Он был слишком горд, чтобы просить о помощи.

Яростная жажда жизни сделала чудо — на то он и Генрих — через год он встал на ноги.

— Теперь только гипноз, — сказал мой терапевт после долгого лечения за государственный счёт. — Гипноз — удовольствие дорогое.

И вот это дорогое удовольствие — красавец Генрих сидит на краю моей кровати и пытается меня гипнотизировать.
Наша взаимная страсть закончилась год назад, когда я рванула на нём рубашку.
Увидев его безобразный шрам, я почувствовала ужасную боль.
Генрих сказал, что я рассмеялась и назвала его дождевым червяком.
У меня синдром — аутизм. Люди с таким синдромом посылают сигналы, несоответствующие их чувствам.
Генрих потом полгода со мной не разговаривал.
И вот — ранимый, недоверчивый гипнотизёр берётся за работу.

Я в ночном ноябрьском лесу голая. Это мой мир, мой дом. Дальше в гущу леса, вглубь, в берлогу, свернуться клубком, угреться в тёплой шерсти, плотно прижавшись к огромной беременной медведице. Я вижу всё насквозь: её зародышей, весь лес над нами, корни деревьев, норы и ходы, в которых спят мелкие зверьки под нами. Для меня нет закрытого пространства. Чем глубже мы погружаемся в сон, тем яснее и шире становится наше зрение.

Я увидела начало истории, которую нужно было вспомнить до конца, чтобы забыть — большую ладонь, заносящуюся снова и снова, бьющую по лицу наотмашь, пока моя маленькая детская воля не сломалась.

— Можешь плакать.
— Не хочу плакать.

Дальше вспоминать было невыносимо.

— Что ты видишь?

Я метнулась куда-то и оказалась на дороге, в густом облаке пыли.
Потом заморосил дождь.
Город погрузился в пелену.
Город плакал, повторяя про себя: «Не умирай, Генрих».

— Они завидовали мне! Они ненавидели меня!
— Ты выжил только потому, что они тебя любили.