Когда-то в детстве я жила в маленьком средневековом городке. Он славился университетом, певчими праздниками и парусными регатами. Его новая часть не отличалась от обычных скучных советских районов, а старая - была сказочным, готическим мирком с тесными кривыми улочками, ратушной площадью, маленькими мостами, соединявшими холмы и фонтаном, как водится, поблескивающим монетами. А еще я помню, там были полуразрушенные замки. По ним часто лазили молодые ребята, цепляясь кошками за зиявшие дыры, то ли окон, то ли бойниц. Толпа со страхом и восхищением смотрела на них. Я никогда не слышала, что кто-то из замколазов разбивался. С тех пор я была уверена, что можно лезть вверх, приподниматься над землей, обыденностью, страхом и жизнью (потому что для тех смельчаков она становилась ненастоящей, похожей на карту, где есть всё - моря, горы, реки и острова, только нарисованные) - и остаться в живых. Или не знать боли.

Так и Егор для меня стал чем-то вроде замка, огромного, непостижимого. В его фасаде в отличие от тех развалин я не находила ни одного разломанного камня, ни оторванной лепнины. Раньше времени поредевшие волосы казались его самым большим недостатком. Сейчас я уже понимаю, что каждый из нас является глыбой. Приходит другой, отсекает по-микеланджеловски все лишнее и говорит: "этот человек - то, что я вижу". Но я все-таки сорвалась вниз. И даже по прошествии многих лет мне все еще больно.

…..С моря дул сильный бриз, но признаться в том, что я замерзла, не могла. Егор держал меня за ниточки, как кукловод марионетку. Я слушала его, боясь пропустить слово. Его черные глаза, блестящие, как ртуть, будто протекали в меня. Я подумала, что если мы уйдем сейчас отсюда, что-то между нами будет потеряно. Ночью я свалилась с жаром, но ноги были ледяными. Горло отекло, нос не дышал. Лечиться было нечем. Я выпила полстакана коньяку и провалилась в липкий сон. Вскоре я увидела, как со стены в меня смотрят его глаза. Это очень напугало меня, потому что фигуры и лица не было. Снились только глаза, они что-то требовали, их выражения менялось. Они прищуривались, как у кошки во время броска, пожирали меня, плакали. Я различала даже слезы, дрожащие на его ресницах. Раннее утро стерло со стены эти глаза, и я почувствовала себя легче.

Наши отношения с Егором стали похожи на борьбу. Я уже чувствовала боль где-то внутри. Моя рука мысленно касалась его шеи, я боролась и со своим желанием, и с его холодностью. Однажды я молча протянула ему руку, которую он прятал в кармане. Поняла, что нужна ему, но он не знает, как сделать первый шаг. Мы стояли на пирсе, в глубине моря к нему подплывали невидимые нам рыбы или какие-нибудь барабульки и коньки, но мне казалось, что город и все остальное утонуло в темноте и тишине, и есть на планете только этот пирс, мы и безмолвные рыбы. Мое сердце стучало, заглушая мысли о нем.
Мы разъехались по своим городам. Егор изредка писал, и чем больше я читала эти письма, дозировавшие страсть, тем становилось больней. От любви лечатся только любовью. Иных лекарств не знаю.
Я приехала к нему в студеный крещенский день. Люто выл ветер, и люди бежали по улицам, высоко подняв воротники. Мы встретились в метро. Он подошел, протянул букетик роз. Мы боялись друг друга, украдкой смотрели в глаза, слегка прикасаясь к одежде, будто знакомясь заново.
Потом сидели в каком-то кафе, от волнения я не могла ничего есть, хотя была голодна, в ушах шумели голоса, и пульс громко беспокойным молотком бился в висок. Потом мы вышли на улицу и закурили. Живые огоньки в наших руках сблизили нас, стало легко опять чувствовать друг друга, улыбаться и спрашивать о прошлом.
Однажды Егор зашел ко мне в гостиничный номер, принес красной икры и шампанского. За окном серебрились снежинки при свете уличных фонарей, а мы пили шампанское прямо из граненых казенных стаканов. Обнимая его, я чувствовала, как он ускользал. Этой ночью я лежала, ловила его ровное сонное дыхание и, перебирая можжевеловые четки, ждала утра. Оно наступило и разъединило нас.

Писем давно не было. Выбираться из этого плена зыбучих песков нужно медленно, находить любую опору. Я решила больше не писать Егору, не звонить, не делать никаких резких движений. Через год я поехала в Москву, хотелось найти работу и перестать думать о себе как о жертве.
Через две недели пришло письмо. В конверте, подписанном ровным маминым почерком, лежала открытка от Егора. Он поздравлял с днем рождения. Я уже не чувствовала ни острой боли, ни обиды. Я написала ему, поблагодарила и сказала, что переехала в столицу. Пришло еще одно письмо, где он писал, что очень виноват, что мучил меня, просил прощения за то, что сразу не разобрался в том, что никогда не любил по-настоящему.

В глубине души я надеялась, что когда-нибудь он очнется, почувствует, что его жизнь без меня невыносима. Я ждала сладкой пилюльки, пусть даже самой маленькой, пусть бы он просто сказал, что тогда летом и в тот зимний приезд в Москву , над которым подшучивали все знакомые ("декабристка"!)- было всё по-настоящему. Пусть у них нет ни настоящего, ни будущего, все прошло, но всю оставшуюся жизнь я вспоминала бы этот восхитительный прыжок в другое пространство.
К вечеру разболелось сердце, я выпила несколько капель валокордина, пошла в ванную и включила воду. Хотелось рыдать, орать, но не могла -внутри все было холодно, обледенело. Я посмотрела в запотевшее зеркало, на меня смотрело чужое лицо с глазами старой, брошенной женщины.
На утро я проснулась совсем разбитой, кое-как позавтракала, пошла в церковь и поставила свечку за упокой. Я считала, что такие, как он, не должны жить. Он не умеет говорить правду даже себе. Слишком сознательно он делал мне больно.Я не знаю, что на меня нашло, зачем я взяла на душу этот грех.
Ночью я побежала в эту церковь, плакала, кричала, но старый сторож был неумолим - церковь он не открыл. Я достала из кошелька сто рублей и протянула ему. Старик взял, увидел усмешку на моих губах и понял, что я подумала в этот момент. Открыл дверь, пропуская меня вперед. Потом подошел к церковной лавке, достал несколько свечей, платок и отдал мне.
Я не знала, где их зажечь. Платком я вытерла лицо. Сторож все-так же молча подошел ко мне, неумело, как ребенок на кукле, завязал на моей голове платок и указал рукой главную церковную икону. Я зажгла все свечи, но лик смотрел на меня враждебно и хмуро. Вскоре лучи солнца пролились сквозь узкие окна, глаза святого прояснились и в них я прочитала прощение.

Через пару дней я вышла из электрички. На платфоме стоял Егор.
- Ты напрасно пришел. Я не буду вешаться и прыгать с десятого этажа! Всё в порядке! - глядя на асфальт, сказала я.
- Постой! Я солгал тебе! Я люблю тебя и всегда буду любить!! Я думал, что это делает меня слабым, уязвимым… Я боялся тебя, отталкивал, а сам искал в каждой проходившей мимо! Ты была первой в моей жизни!
Он дернулся и быстро пошел прочь, почти побежал. Я посмотрела ему вслед и вдруг поняла, что никогда не удержу. Потом мне как-то позвонил его приятель и со смехом рассказал, что Егор возвращался с его дня рождения. Сел в полупустой троллейбус. Они долго ехали, петляли, прижавшись лбом к холодному стеклу, он тупо смотрел в ночь, на пьянчужек на остановках, на загулявшие парочки. Конечная остановка была незнакомой. Егор спросил у водителя, в чем дело. Оказалось, маршрут давно изменился, и вот теперь ему нужно было ловить попутку, но проходившие мимо редкие машины не останавливались, видимо, водители боялись - рядом был заброшенный пустырь. Егор шел по раскисшей земле, замерзший, усталый, и добрался до дома только заполночь. Вскоре с миротворцами он уехал в Косово.

Странно, но спустя много-много лет мы с мужем поехали на Кавказ. Глупо гоняться за призраками, но мне все еще было необходимо излечиться от тех болей. Наш отпуск проходил прекрасно. Небо висело, как купол, манящей голубой пропастью без единого облачка, и море было ласковее, чем обычно. На пляже старые грузинки продавали хачапури и домашнее вино. Я подошла купить бутылку и вдруг увидела Егора. Он стоял спиной ко мне, и в области сердца я увидела длинный багровый рубец. Егор загорал, подставив лицо солнцу и протягивая руки, как будто хотел кого-то обнять.