Грустный осенний дождь холодными струями стекал по зонту. Всё же, это приспособление мало подходит для проливного дождя, больше — так, для самоуспокоения.

По тротуару, рядом, в насквозь промокшей курточке, шла девчушка лет шести. Она оглянулась назад и, вытянув худенькое лицо из-под капюшона, кого-то высматривала. Я тоже оглянулась. Из немногочисленных прохожих взгляд почему-то упал на мужчину с неуверенной покачивающейся походкой. В какое-то мгновение наши взгляды с девочкой пересеклись, и я ей махнула рукой, приглашая к себе под зонт. Не раздумывая, она юркнула под моё слабое, но всё же укрытие. Озябшая ручка ребёнка инстинктивно цепкими пальчиками ухватилась за мою ладонь.

Заплетающийся голос мужчины, ковылявшего позади нас, изрекал нечленораздельные звуки:
— Ксюх, куда пошла?.. Ты чо, не слышь?..
— Папа? — поинтересовалась я у девочки.
Она обречённо махнула головой.

Завернув в незнакомый мне двор, девочка, завидев спешащую нам навстречу женщину, неожиданно, со всех ног, бросилась к ней и радостно крикнула:
— Мама!
Мать приняла в свои объятия дочь и, оглядывая ближайшую округу, спросила:
— А отец где?

Молодая женщина с миловидным лицом и взглядом, наполненным горечью и печалью, робко спросила меня:
— А вы — кто?

Мы одновременно с девочкой обернулись — за нами никого не было. Родитель исчез.

Молодая женщина с миловидным лицом и взглядом, наполненным горечью и печалью, робко спросила меня:
— А вы — кто?
Приняв с благодарностью мои объяснения, она стала виновато оправдываться:
— Пьющий он у нас. Совсем голову потерял. Вот, попросила дочку из сада забрать, самой по дождю с малышом не выйти было. А он… — она обречённо махнула рукой.

Заметив мой сочувствующий взгляд, словно жалея, что сболтнула лишнего, женщина вздохнула:
— Видать, судьба у меня такая, — и покрепче прижав к себе дочь, неубедительно проговорила, — ничего, всё образуется!
— Не обрекайте себя и детей на мученическое существование ради мнимой надежды. Не судьба нас выбирает, а мы её.

Я знала, что говорила.

Ещё несколько мгновений мы друг друга рассматривали — я, уже всё пережившая, и она, которая всё ещё может исправить.

Ксюшины глаза смотрели на меня, словно сквозь толщу времени полувековой давности.

Торопливо, но бережно подталкивая впереди себя, мама затолкала меня в комнату и прикрыла за нами дверь. В темноте она присела на край кровати и тихонько плакала. Я прижалась спиной к двери, прислушиваясь, как орал пьяный отец, разбрасывая всё, что попадалось на глаза. Шаги приближались, а грязные ругательства словно просачивались сквозь щели фанерной двери, перемешиваясь с полумраком комнаты. Дверь, казалось, накалялась от присутствия за ней пьяной неадекватной злобы. Не успев и шага сделать в сторону мамы, как за моей спиной от удара отцовской ноги хлипкая дверная конструкция разлетелась в щепки.

Я прижалась спиной к двери, прислушиваясь, как орал пьяный отец, разбрасывая всё, что попадалось на глаза.

Мне было страшно. Не за себя, за маму. Хотелось заслонить её, спрятать, уберечь. Мои кулачки сжимались, готовые в любой момент дать отпор. Неуверенными шагами, пошатываясь, прям как бычок у Агнии Барто, он подошёл к нам и, выдыхая мерзкий перегар, прошипел:
— Ну что?..
Мама пыталась спрятать меня, а я, увиваясь от этих попыток, заслоняла её собой.
— Не трожь мамочку! — кричала я.

Отец меня никогда не бил. Даже не замахивался.
А маме, бывало, с пьяной мужниной руки крепко доставалось. Она старательно прятала синяки под длинным рукавом блузки, скрывая их от посторонних глаз. Отец был военным, и мы жили в небольшом гарнизоне, где все друг друга знали. Только спустя годы я стала понимать, почему мама зачастую избегала даже походов в общую баню, и устраивала банный день в нашей неблагоустроенной квартире, прямо на кухне. Синяки и кровоподтёки на её теле появлялись с регулярным постоянством. Переживала молча, ни с кем не делилась своими проблемами, никому не жаловалась. Долгими ночами наплачется в ожидании нерадивого мужа, загулявшего в соседнем посёлке, а утром отправлялась на работу, приветливо здороваясь при встрече со знакомыми.

Мне всегда было стыдно за отца. В школе, в местном магазине, приходя в семьи подруг. Мама, казалось, компенсировала его поведение своей чуткостью к людям и душевным расположением. Я невероятно ей гордилась. Работала она в ателье швеёй, и в народе её уважительно называли «золотые ручки». Все соседи, знакомые, знакомые знакомых часто заказывали ей сшить шелковые платья, модные юбки, перелицевать старые пальто. Денежные трудности вынуждали маму брать любые заказы, выполнять которые приходилось даже по ночам, в то время как свою зарплату отец нещадно пропивал.

Однажды я спросила маму, почему мы не можем уехать куда-нибудь, чтобы спокойно жить. Она сказала, что я ещё маленькая и глупенькая, и пока ничего не понимаю.

Денежные трудности вынуждали маму брать любые заказы, выполнять которые приходилось даже по ночам.

Отца уволили за пьянку.
А вскоре он ушёл, в другую семью.
И мне снова было стыдно.

Понять страдания мамы я никак не могла — в доме стало спокойно, уютно. Исчез бесследно стойкий запах табака. Мы перестали дёргаться на каждый шорох, который мог предвещать появление пьяного папаши. Но мама частенько прятала от меня свои покрасневшие и слегка припухшие глаза. И лишь спустя несколько лет долгожданный переезд из мест, где мама сначала была несчастной женой, а потом с трудом свыкалась с участью «разведёнки», стал точкой возврата её к жизни. Мама погрузилась в заботы по обустройству новенькой квартиры. Обзавелась дачным участком. Работа и отдых для неё приобрели все оттенки жизненных красок. А рождение первой внучки, казалось, поставило счастливую финальную точку.

Однажды он вернулся. Спустя десять лет.
Мы с мужем и маленькой дочкой уехали по распределению после учёбы за тысячи километров. Получив от мамы письмо с известием, что отец стал частым гостем у неё, я помчалась на переговорный пункт. Чёртова телефонная связь шипела, хрипела, большая часть разговора ушла на бессмысленные «алё».

Приехав в отпуск, я даже не знала, как реагировать на встречу с вновь обретённым родственником. Он же, без доли смущения, будто и не было тех десяти лет его отсутствия, чувствовал себя вполне комфортно. По глазам и настроению мамы поняла, что их всё устраивает. Что ж, совет да любовь. Сделала вид, что и я тоже за них счастлива.

Понеслись встречи и расставания до новых встреч, поезда, самолёты.
В письмах всё чаще встречалось — «пьёт!».
Его домой приводили едва стоящего на ногах, приносили абсолютно невменяемым, а он просыпался и снова отправлялся на поиски алкогольных утех. Запои тянулись по нескольку месяцев, а дней просветления становилось всё меньше. Читая письма, я чувствовала, как плачет мама. И в очередной раз, откладывая поездку с детьми на море, мы всей семьёй свой длительный северный отпуск проводили у родителей. Отец в первые дни нашего приезда старался держаться трезвым. Потом, замечался глаз «навеселе», запах спиртного, обильно приправленный сигаретой…
Разговоры по душам, мольбы отправиться кодироваться, ультиматумы освободить всех нас от своего присутствия и даже угрозы «сдать» в милицию были абсолютно безуспешны.
Все раздражались. Часы мнимого спокойствия в его отсутствие дома, отягощало ожидание — когда, какой и что ожидать.

Часы мнимого спокойствия в его отсутствие дома, отягощало ожидание — когда, какой и что ожидать.

Десятки наших отпусков заканчивались одинаково, уезжать приходилось с тяжестью в сердце за маму. Уговаривали уехать с нами — временно, навсегда, с отцом или без него, лишь бы она сама была рядом и под присмотром. Глазами ей хотелось, но решиться на этот шаг никак не могла:
— Как я его оставлю? Своего жилья у него нет, а квартиру доверить ему нельзя — пропьет из дома последнее. Да и соседи боятся, то он газ забудет выключить, с сигаретой может уснуть… А переезжать категорически не согласен, говорит, что кости свои старые никуда не повезёт, здесь помирать будет. Да и недолго ему осталось этот свет топтать. Посмотри, весь ссохся, трясётся… Не возьму грех на душу, потом буду всю оставшуюся жизнь себя корить, что из-за меня помрёт.

Да простят меня силы небесные! Его девяностолетняя мать до последнего своего дня была уверена, что сына своего не сегодня, так завтра похоронит. Даже «заначку» держала на всякий такой случай.
Не дожила.

И мама не дожила.
Вопрос переезда был решён, когда мама почти уже не могла ходить.
Отец продолжал пить и обвинял её в наглом притворстве.
Приехав за мамой, обнаружила, в том числе, и собранный чемоданчик отцовских вещей, собранный им собственноручно. Сам он второй день «мужественно» боролся с похмельным синдромом после четырёхмесячного запоя и с опаской поглядывал на мои действия — погружу ли и его вещички с собой.

Через полгода мамы не стало.
Теперь она рядом. Только не нуждается уже ни в чём.

***

— Ты мой крестик не видела? Вчера перед баней снял, не помню, куда положил… — растерянно проговорил отец, шаря ладонью по столу.

В его комнате просторно, светло и уютно. В комнате, в которой не стало мамы.