Хотелось чтобы ты прочла.
"- Скажите правду, вы не боитесь, Ромашов? - спросил Назанский тихо.
- Дуэли? Нет, не боюсь, - быстро ответил Ромашов. Но тотчас же он
примолк и в одну секунду живо представил себе, как он будет стоять совсем
близко против Николаева и видеть в его протянутой руке опускающееся черное
дуло револьвера. - Нет, нет, - прибавил Ромашов поспешно, - я не буду
лгать, что не боюсь. Конечно, страшно. Но я знаю, что я не струшу, не
убегу, не попрошу прощенья.
Назанский опустил концы пальцев в теплую, вечернюю, чуть-чуть ропщущую
воду и заговорил медленно, слабым голосом, поминутно откашливаясь:
- Ах, милый мой, милый Ромашов, зачем вы хотите это делать? Подумайте:
если вы знаете твердо, что не струсите, - если совсем твердо знаете, - то
ведь во сколько раз тогда будет смелее взять и отказаться.
- Он меня ударил... в лицо! - сказал упрямо Ромашов, и вновь жгучая
злоба тяжело колыхнулась в нем.
- Ну, так, ну, ударил, - возразил ласково Назанский и грустными,
нежными глазами поглядел на Ромашова. - Да разве в этом дело? Все на свете
проходит, пройдет и ваша боль и ваша ненависть. И вы сами забудете об
этом. Но о человеке, которого вы убили, вы никогда не забудете. Он будет с
вами в постели, за столом, в одиночестве и в толпе. Пустозвоны,
фильтрованные дураки, медные лбы, разноцветные попугаи уверяют, что
убийство на дуэли - не убийство. Какая чепуха! Но они же сентиментально
верят, что разбойникам снятся мозги и кровь их жертв. Нет, убийство -
всегда убийство. И важна здесь не боль, не смерть, не насилие, не
брезгливое отвращение к крови и трупу, - нет, ужаснее всего то, что вы
отнимаете у человека его радость жизни. Великую радость жизни! - повторил
вдруг Назанский громко, со слезами в голосе. - Ведь никто - ни вы, ни я,
ах, да просто-напросто никто в мире не верит ни в какую загробную жизнь.
Оттого все страшатся смерти, но малодушные дураки обманывают себя
перспективами лучезарных садов и сладкого пения кастратов, а сильные -
молча перешагивают грань необходимости. Мы - не сильные. Когда мы думаем,
что будет после нашей смерти, то представляем себе пустой холодный и
темный погреб. Нет, голубчик, все это враки: погреб был бы счастливым
обманом, радостным утешением. Но представьте себе весь ужас мысли, что
совсем, совсем ничего не будет, ни темноты, ни пустоты, ни холоду... даже
мысли об этом не будет, даже страха не останется! Хотя бы страх!
Подумайте!
Ромашов бросил весла вдоль бортов. Лодка едва подвигалась по воде, и
это было заметно лишь по тому, как тихо плыли в обратную сторону зеленые
берега.
- Да, ничего не будет, - повторил Ромашов задумчиво.
- А посмотрите, нет, посмотрите только, как прекрасна, как
обольстительна жизнь! - воскликнул Назанский, широко простирая вокруг себя
руки. - О, радость, о, божественная красота жизни! Смотрите: голубое небо,
вечернее солнце, тихая вода - ведь дрожишь от восторга, когда на них
смотришь, - вон там, далеко, ветряные мельницы машут крыльями, зеленая
кроткая травка, вода у берега - розовая, розовая от заката. Ах, как все
чудесно, как все нежно и счастливо!
Назанский вдруг закрыл глаза руками и расплакался, но тотчас же он
овладел собой и заговорил, не стыдясь своих слез, глядя на Ромашова
мокрыми сияющими глазами:
- Нет, если я попаду под поезд, и мне перережут живот, и мои
внутренности смешаются с песком и намотаются на колеса, и если в этот
последний миг меня спросят: "Ну что, и теперь жизнь прекрасна?" - я скажу
с благодарным восторгом: "Ах, как она прекрасна!" Сколько радости дает нам
одно только зрение! А есть еще музыка, запах цветов, сладкая женская
любовь! И есть безмернейшее наслаждение - золотое солнце жизни,
человеческая мысль! Родной мой Юрочка!.. Простите, что я вас так назвал. -
Назанский, точно извиняясь, протянул к нему издали дрожащую руку. -
Положим, вас посадили в тюрьму на веки вечные, и всю жизнь вы будете
видеть из щелки только два старых изъеденных кирпича... нет, даже,
положим, что в вашей тюрьме нет ни одной искорки света, ни единого звука -
ничего! И все-таки разве это можно сравнить с чудовищным ужасом смерти? У
вас остается мысль, воображение, память, творчество - ведь и с этим можно
жить. И у вас даже могут быть минуты восторга от радости жизни.
- Да, жизнь прекрасна, - сказал Ромашов.
- Прекрасна! - пылко повторил Назанский. - И вот два человека из-за
того, что один ударил другого, или поцеловал его жену, или просто, проходя
мимо него и крутя усы, невежливо посмотрел на него, - эти два человека
стреляют друг в друга, убивают друг друга. Ах, нет, их раны, их страдания,
их смерть - все это к черту! Да разве он себя убивает - жалкий движущийся
комочек, который называется человеком? Он убивает солнце, жаркое, милое
солнце, светлое небо, природу, - всю многообразную красоту жизни, убивает
величайшее наслаждение и гордость - человеческую мысль! Он убивает то, что
уж никогда, никогда, никогда не возвратится. Ах, дураки, дураки!"
Ваше Солнышко
(13.02.2003 Чт 10:20)
|