Отец называл меня Золушкой.

— Вот увидишь, — часто говорил он, — ты тоже найдешь своего прекрасного принца.
— Такого, как ты? — спрашивала я.

Папа трепал меня по рыжей челке и смеялся:

— Намного лучше!

Я удивлялась: кто это может быть лучше него?

Я была папиной дочкой от рыжей макушки до кончиков ногтей.

— Иногда мне кажется, — говорила мама, немного обижаясь, — что это не я тебя выносила и родила, а твой отец.

Мне тоже иногда так казалось. Маленькой, я представляла, будто живу в папином нагрудном кармане его любимой жемчужно-серой рубашки, если нужно, выпрыгиваю и выхожу погулять по миру. А потом обратно — туда, где тепло и ничего не страшно.

Повзрослев, я поняла, что папа принадлежал к той породе мужчин, которых не любить невозможно.

Повзрослев, я поняла, что папа принадлежал к той породе мужчин, которых не любить невозможно. В чем тут секрет — неизвестно. Скорее всего в сильном мужском начале. Если оно присутствует, недостатков не замечаешь. Впрочем, о женщинах можно сказать то же: женственность иной раз затмевает и перекрывает все.

У нас была чудесная семья: мама обожала папу, папа любил нас двоих, я любила их с мамой. Но папу все же больше.

Когда мне исполнилось 12 лет, от семьи остались одни ошметки. Папа ушел к другой женщине. Я ее видела однажды. Она тоже была из тех, которых не любить невозможно. В общем, нашла коса на камень. Они классно смотрелись вместе — чудесная семья. С той только разницей, что раньше мы с мамой ловили каждое папино слово, жест и просто растворялись в нем, теперь он так же смотрел на свою новую…

После ухода отца я еще долго чувствовала себя покалеченной. Словно от меня отрезали кусок души и забыли пришить. Маме было вдвойне тяжелей: она смотрела на меня, а видела папу. Иной раз я в ее взгляде читала что-то типа: ну что, отцова любимица и защитница, получила? И я чувствовала себя виноватой во всех бедах, что случились с нашей семьей. Постепенно мама отдалилась от меня, уйдя в какой-то свой мир. Уход отца тоже отнял у нее часть души, осталась пустота, которая должна была чем-то заполниться. У меня она заполнилась болью. У мамы — частью какого-то сумеречного мира, исходящего из глубины сознания. Мне иногда казалось, что мама не в состоянии адекватно оценивать происходящее. Впрочем, она умела быстро возвращаться в реальность, но я видела, насколько для нее это болезненно. Она бы предпочла навсегда остаться в своем сумраке. Но меня нужно было накормить, одеть, отвести в школу, проверить уроки, постирать и нагладить одежку. Для мамы это стало утомительно, поэтому она нервничала. Чтобы не злить ее, я очень скоро научилась готовить, стирать, убирать, грамотно тратить деньги, общаться сама с собой…

Мне очень хотелось, чтобы у мамы появился мужчина. Может, тогда она бы немного оттаяла, стала живой, что ли. Но не сложилось.

Иногда мне казалось, что с уходом отца из нашего дома убежало счастье. Вот не приглянулись мы ему, счастью этому, рожей не вышли.

С моей жизнью тоже творилось что-то непонятное. Иногда мне казалось, что с уходом отца из нашего дома убежало счастье. Вот не приглянулись мы ему, счастью этому, рожей не вышли. Казалось бы — есть дом, и все в доме. Отец регулярно снабжал нас с мамой деньгами, позже, закончив университет и устроившись на работу, я тоже начала неплохо зарабатывать. Не бедствовали, в общем. Иногда я думала: весь этот материальный достаток — компенсация за то, что ничего другого у нас с мамой нет. Мама, красивая и одинокая, удалившаяся от меня и всех настолько, что иной раз казалось, ее вовсе нет. И я из той же пьесы. Хотя нет, вру. Мужчины возле меня крутились, и много их было. Я же была папиной дочкой, кое-что от его магнетизма передалось и мне. С той только разницей, что его нельзя было не любить, а мимо меня невозможно было пройти мимо. Я себе казалась (остальным и подавно) стильной вещью из разряда предметов роскоши: вроде и обойтись несложно, но если можно приобрести — пусть будет, чтоб окружающие завидовали. Наигрался — и в шкатулку или на полочку. Я, конечно, пользовалась преимуществами своей внешности, перебирала, выбирала, искала. Чего? Кого? Сама не очень понимала, но была уверена, что своего человека почувствую сразу.

— Смотри, Кристина, — иногда, стоя перед зеркалом, говорила я своему отражению,— так и в разряд шлюх скатиться недолго.
— Как же я пойму, что он — тот самый, если не попробую? — отвечала сама себе.

Кстати, мужчинам я быстро надоедала. Как сказал один из очередных: антураж что надо, а внутри — Снежная Королева.

— Нет, — ответила я ему, — скорее мертвая царевна.

На что он с радостью согласился.

Мне же кавалеры надоедали еще быстрее. Я уже смирилась с одиночеством — когда вокруг полно людей, а ты одна, как перст. Каждому свой крест, мой, наверняка, не из самых тяжелых.

Кстати, мужчинам я быстро надоедала. Как сказал один из очередных: антураж что надо, а внутри — Снежная Королева.

…Под Новый Год задождило. Хотя мне, в принципе, было все равно. На праздник никто не пригласил, я никуда не спешила, так не все ли равно, какая погода?

31 декабря осталась на работе до позднего вечера, хотела «подтянуть» кое-какую документацию. Сотрудники, все в предпраздничной суете, с благодарностью смотрели на меня и подсовывали новые бумаги. Я не отказывалась — путь людям от меня будет хоть какая-то польза.

Поздно вечером вышла в коридор покурить. По оконному стеклу, словно гусеницы, сползали дождевые капли, на улице народ, нагруженный пакетами, бодро перемещался по лужам. Я вдруг представила, как Дед Мороз, грузный, неповоротливый, шлепает с тяжелым мешком за плечами и костерит про себя синоптиков, ошибившихся с прогнозом погоды. Глупость, конечно, но почему-то стало так смешно, что я в голос расхохоталась.

— Первый раз вижу, как ты смеешься,— сказал кто-то за моей спиной. Я вздрогнула от неожиданности. В оконном стекле появилось размытое дождем изображение: подрагивающий темный силуэт, на котором едва различимо просматривались глаза, губы, нос.
— Тебе очень идет смех, — сказал Силуэт.
— Он всем идет, — ответила я, силясь отгадать, кто это. Поворачиваться не хотелось, я боялась нарушить очарование и загадочность Силуэта. Потому что… Потому что от него исходило тепло. Настоящее, человеческое. Я вдруг отчетливо поняла, что искала и не находила в своих многочисленных кавалерах — тепла. Мне с ними было холодно, да и им со мною тоже. Силуэт подошел совсем близко, и вдруг показалось, что я стою закутанная в мягкую теплую шаль, даже мои вечно холодные руки стали горячими, словно утюги.

Я глянула в оконное отображение. За моей спиной стоял Игорь, мальчик из смежной конторы, как мы его все называли. Только сейчас я увидела и поняла, что Игорь — совсем не мальчик: да, молодой, но мужчина. Почему я раньше этого не замечала? Потому, что он был на виду, под самым носом?

— Было так холодно, — почему-то сказала я.
— Ничего, это пройдет, — ответил Игорь, — я постараюсь.