Они познакомились час назад. Дело было на одном из летних фестивалей — вроде как официально бардовских, а на самом деле распиздяйских. Несколько сотен человек с гитарами и палатками. Жаркий июнь. Еще свежая, не зачахшая растительность, уже теплая река; все ходили в купальниках и плавках целый день, и только под вечер начали натягивать на себя одежду… Наклевывались сумерки, когда они познакомились. И вот уже идут, держась за руки, куда-то подальше от всех. Кажется, к речке.

Он спрашивает ее о необязательных вещах, она отвечает и смеется, нервно, но искренно.

Эти двое, похоже, влюблены.

Начинает накрапывать небольшой дождь, и они укрываются от него в деревянную беседку, которых здесь немало, потому что рядом турбаза. В беседке они говорят о фестивале, погоде, переселении душ, презервативах. Выясняется, что ни у него, ни у нее гондонов нет, чему, впрочем, не расстраиваются. Обоим слишком хорошо, и не хочется обламывать кайф этого летнего вечера — такого фатального, что даже дождь кажется неслучайным, что даже в дожде есть своя загадка.

Между делом выясняется, что ни он, ни она не понимают, что делают тут.

— Так, занесло ветром, — объясняет он, как оказался здесь.

А она целует его в ответ — несколько неожиданно и по-настоящему. Он, конечно, не против. Уже не меньше часа он ждал этого.

— Пойдем вниз, к воде, — говорит ей он.

— Но ведь дождь… — отвечает она.

— Нет, дождя уже нет, — утверждает он.

Она протягивает руку за крышу беседки — и действительно, нет ни капли. Он смотрит на нее и находит ее красивой в лучах, чёрт подери, заката. Когда они вышли из беседки, о дожде напоминала только мокрая, кислотно-зеленая трава.

Внизу у реки они занимаются любовью — быстро, будто куда-то спешат. У него худое и длинное тело. Глядя на него, она понимает, что это не самая удачная оболочка, что в этом теле он будто в дурно скроенном костюме.

После всего, он спросил ее:

— А вот если мы больше никогда не увидимся, ты будешь по мне скучать?

— Нет, — ответила она честно.

— Это хорошо, — сказал он.

Они прислонились спинами с двух сторон к большому дереву — кажется, вязу. Как были — голые, вытянув ноги.

Внизу квакали лягушки. По траве ползла гусеница.

— А какая у тебя любимая песня? — спросил он, лишь бы что-то спросить. Они молчали хорошо, но жалко было тратить вечер на молчание.

— Caterpillar, — ответила она. — Группы «Кьюр». Я раньше думала, что это песня про меня.

— А теперь?

— Теперь не думаю, — улыбнулась она.

Они сидели так минут пятнадцать, а потом стало темно и холодно. Им пришлось одеться и возвратиться к кострам. Когда они пришли, фестиваль был в самом разгаре... Ему все это сборище вдруг напомнило лагерь кочевников — диких монголов, только без лошадей. Которые сейчас сидят и поют, а через секунду повскакивают и начнут рубить головы.

— Как же много уродов… — заметил он вслух.

— Да нет, они не уроды, — откликнулась она. — Просто отдыхают. Большинство такие же, как мы, только в массе своей это выглядит жутко.

Дальше была короткая ночь, а утром последовал разъезд. Ночевали они порознь. Утром, помогая ей собираться в обратный путь, он заметил, что у нее почти не было с собой вещей — только небольшая сумка со свитером и зубной щеткой.

— А ты смелая, — заметил он ей, — с таким багажом пускаться в путь.

— Терпеть не могу таскать тяжести, — объяснила она.

На дорожку они сели покурить. Ему надо было ехать в один город, ей — в другой. Глядя в землю, он размышлял о том, что жизнь, как ни крути, прекрасна, а она — о том, что ждет ее впереди: о дороге и доме. К ней подкрадывалась усталость — хотелось в уютную постель, спать, и чтоб ничего не снилось.

Прощались они так же торопливо, как и занимались любовью. Было очевидно: больше эти люди не встретятся.

Уходя от него, она нечаянно раздавила большую переливчатую бабочку, сидящую в мокрой траве. Ни одна живая душа, кроме бабочки, этого не заметила.