Я сразу узнал её. Она была не похожа на себя, и всё-таки это была она — Жанна. Толпа обтекала её, и струйное уличное движение было отдельно, а она сама по себе. Длинная юбка в мелкий белый цветочек на голубом фоне вилась вокруг ног. Широкая лямка тяжело груженного книгами рюкзачка пересекала прямое мальчишеское плечо.

Я был в шаге от неё. Мог дотронуться до гривки тёмных волос, развеваемых ветром. Запах жареных каштанов из пакетика в руках Жанны тянул меня, как собаку поводок. Я и шёл за ней, как пёс, не замечаемый хозяйкой, но от этого не менее преданный.

Мы вышли на набережную Сены. Прогулочный катер медленно полз в сторону собора Нотр-Дам. Мелкие речные волны шлёпались о гранит. Жанна подобрала юбку очень мягким, женственным движением, которого я никогда не видел у неё раньше, и присела на чугунный кнехт с обрывком каната.

Мне казалось, что у меня сто глаз, как у Аргуса, и руки-щупальцы, как у чудовищного кракена, и я могу видеть всё сразу, дотронуться до ближних и дальних предметов, обонять миллионы запахов, даже влажный аромат дождевого облака, зависшего над шпилями собора.

— Жанна, — сказал я и не узнал своего голоса.

— Здравствуй, Жиль, а я уж думала, что ты так и не подойдёшь ко мне. С каких пор ты стал таким робким?

Теперь она смотрела на меня прямо, почти не моргая, спокойно и требовательно одновременно. И не стало разделивших нас лет и смертей. Мы вновь стояли на берегу реки. Вниз по течению плыли трупы тех, кто не утонул под тяжестью доспехов. Тростник шуршал над водой, красной от крови, словно бургундское вино. И я, Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Рэ, граф де Бриен, телохранитель Жанны д'Арк и военный руководитель ополчения, ждал распоряжений, а она всё молчала и, сняв латную перчатку, вытирала лицо, пегое от брызг грязи и крови, как яйцо перепёлки.

— Рада видеть тебя, мой маршал. Будет не так одиноко. Ты постарел. Давно здесь?

Я слушал её низкий, хрипловатый голос с неистребимым лотарингским выговором, сорванный командами, смотрел в глаза цвета тёмного пива, и улыбался как последний дурак. Впервые за десять лет, прожитых после смерти в новом мире, я был счастлив. Рассказал, как пытался спасти её тогда, в Руане, но опоздал, и пепел костра успел остыть к тому времени, когда я прискакал с отрядом наёмников в город.

— Палач Жоффруа Терраж сказал мне, что нашёл в углях костра твоё нетронутое огнём сердце, но испугался епископа Кошона и выбросил его в реку. И я избил палача, я бы убил его, Жанна, но он, размазывая по морде кровь и сопли, признался, что всё выдумал. И я бросил ему кошель с деньгами, потом сидел в кабаке и пил, пил, пока не отключился, а наутро всё-таки нанял рыбаков, и мы сетями пытались выловить твоё сердце, Жанна. А оно вот здесь, бьётся у меня в ладони.

— Не надо про сердце, — сказала Жанна и отвела мою руку от своей груди. — У меня мурашки бегут по коже. Говорят, это бывает, когда кто-то танцует на твоей могиле. Но у меня нет могилы, мой пепел развеяли над Сеной.

Моя бедная девочка задрожала. Я мог бы умереть или убить за неё, но не решался обнять. В той, прежней жизни, между нами была разница в восемь лет, но я не думал о ней, как о своей женщине. Нет, вру, думал, но не смел тронуть. И никому не дал бы дотронуться до неё. Только вот огонь костра оказался решительнее меня.

— Пошли, посидим в кафе, — предложил я. — От реки дует, ты простудишься.

Мне хотелось защитить её от всех опасностей, реальных и мнимых, закрыть своим телом, как когда-то прикрывал щитом от летящих стрел. Я был серьёзен, но Жанна засмеялась, запрокинув голову.

Мне хотелось защитить её от всех опасностей, реальных и мнимых, закрыть своим телом, как когда-то прикрывал щитом от летящих стрел.

— Ну, маршал, с тобой не соскучишься! Твоё беспокойство о здоровье безвременно усопшей девицы Жанны трогает. Знаешь, я здесь уже пять лет. Добрые люди заботятся обо мне. У меня есть всё. Могу идти и ехать, куда захочу. Мне подарили автомобиль, маленькую «тойоту». У неё фары раскосые, как глаза японки. И ещё она белая, как лошадь, на которой я въезжала в Орлеан.

— Твоя лошадь была гнедой с белой звёздочкой во лбу, — мне вдруг захотелось вернуть Жанну на землю. — Белая лошадь — это только красивая легенда.

— Ну и пусть легенда, — легко согласилась Жанна, — главное, что красивая.

— Ты так легко променяла лошадь на автомобиль?

— А ты считаешь, что я должна для поддержки имиджа гарцевать на белой лошади среди машин в час пик?

Представив эту картинку, мы захохотали, но Жанна вновь стала серьёзной.

— Я никому здесь не нужна, Жиль! Первый год они ещё расспрашивали о моей жизни, о короле, о суде, а теперь — тишина. Нет, у меня прекрасные друзья, с которыми можно весело провести время. Собираюсь поступать в колледж. Но у меня такое чувство, словно я бежала, а потом верёвка натянулась и я остановилась, застряв на одном месте.

Жанна задумалась. Морщинки набежали на её лоб, и она стала казаться гораздо старше своих неполных двадцати пяти лет.

— Жиль, в какой момент они перенесли тебя из нашего времени?

— Палач должен был задушить меня гарротой, а потом разжечь костёр, но не сжигать, а выдернуть тело крюками из огня и передать родственникам. В Центре транспортировки что-то не срослось, они опоздали, и сюда я попал уже после того, как меня задушили, так что полгода я ещё хрипел, кашлял и почти не разговаривал.

— Мне повезло больше, — Жанна слабо улыбнулась. — Костёр ещё не успел даже разгореться. Думаю, все очень удивились, когда я исчезла. Но вот что я не могу понять: и в хрониках, и в исторических исследованиях казнь описана как состоявшаяся.

Мне стало не по себе. Эти экспериментаторы не сказали Жанне правду. Пять лет они морочили девушке голову. Думаю, я должен сделать это.

— Дело обстоит не совсем так, — говоря эти слова, я смотрел в сторону. — Мы остались в нашем времени. И с нами произошло то, что и должно было произойти. Там прошли доли секунды, здесь идут годы. В этом мире материализовались наши духовные сущности, не тела. Вот как-то так, точнее объяснить не могу. Извини.

Мне стало не по себе. Эти экспериментаторы не сказали Жанне правду. Пять лет они морочили девушке голову. Думаю, я должен сделать это.

— Не понимаю, — нахмурилась Жанна. — Если я там, то почему мне здесь бывает холодно и жарко, хочется есть и пить. Я думаю, действую. Святейший папа дал мне аудиенцию в Ватикане. Я участвовала в благотворительных акциях в Африке: раздавала продовольствие голодающим. Как это может быть? В прошлом году ездила в Домреми. Хотелось послушать, как журчат возле моего старого дома три ключа: Смородинный, Лягушачий и ключ Феи. И, знаешь, ничего не изменилась. Так же орут лягушки, растут боярышник, бересклет и тростник. Словно и не минуло столько лет. Но если я осталась в том страшном мае, то кто слушал лягушек в Домреми?

— Кто лягушек слушал, тот и живой. Ты привыкнешь, Жанна. Человек привыкает ко всему. Я тоже прошёл через это. Ужас первых дней, когда мне всюду чудились демоны, вроде того, по имени Барон, которого вызвал мой некромант Франческо Прелати, — уже договаривая последние слова, я понял, что лучше мне было бы откусить себе язык. Я знал, о чём сейчас спросит меня Жанна.

Повисшую между нами тишину разорвал пароходный гудок. Перегоняли на новое мести жилую баржу, и развешенное на палубе разноцветное бельё развевал свежий речной ветер.

— Маршал, за эти годы я прочитала почти всё, что написала о нас за 580 лет. Поучительное чтение, — Жанна улыбнулась, но улыбка не коснулась её глаз. — Я не хотела говорить о твоём деле, но ты сам начал этот разговор. Скажи, маршал, мне, твоему командиру и другу, сколько детей ты убил. Сто? Восемьсот? Человеческие жертвоприношения, убийства мальчиков и девочек, содомия, колдовство и богохульство. Это ложь? Или это был не ты? Тебя оболгали, как меня на процессе? Отвечай! Дай мне надежду, де Рэ!

— У тебя был епископ Кошон, у меня — епископ Жан де Малеструа. Разные имена, но итог один: наши казни.

Жанна отворачивалась от меня, и я кричал, трясясь в нервном ознобе:

— В бою ты не сомневалась во мне! Орлеан, Жаржо, Пате. Ты доверяла мне свою жизнь, Жанна. Мы сражались плечом к плечу. Я всегда был рядом с тобой. Хочу быть рядом и сейчас. Не могу потерять тебя ещё раз!

— Ты часто бывал беспричинно жесток!

— А ты, Орлеанская девственница? Из человеколюбия посылала солдат на штурм крепостей?

— Я не убивала невинных детей, не вызывала злых духов! Не отрицала Бога!

— А тебя всё равно сожгли, — я схватил Жанну за плечи, мне хотелось вытрясти из неё недоверие и насторожённость. — Тебя сожгли, а меня задушили. Ты вызвала Кошона на Божий суд. Считай, он состоялся, и Бог дал нам второй шанс. Мы живём в новом, лучшем мире, а наши враги мертвы, сгнили в своих могилах. Что тебе ещё надо? Даже если я и творил в той жизни что-то противозаконное, то перед тобой ни в чём не провинился. Из меня сделали серийного убийцу, Синюю Бороду. Я не хочу ничего опровергать. Пусть это делают другие. Какое нам сейчас дело до тех детей, сколько бы их не было, один или восемьсот! Я искал тебя и нашёл. И мне не понадобились ни Вельзевул, ни Велиал, ни Сатана. Я хочу быть с тобой так долго, сколько отпустит судьба. Всю оставшуюся жизнь!

Жанна вырвалась из моих рук. Сильная девушка. Тяжесть доспехов, меча и копья закалили её тело. Духом же она была сильна всегда.

Я пытался удержать Жанну, схватившись за рюкзак, висевший у неё через плечо, но с коротким, каким-то птичьим криком она вывернулась и резко толкнула меня в грудь. Я пошатнулся, попытался устоять на ногах, но получил ещё один ощутимый толчок и полетел в Сену. Холодная вода хлынула в рот и ноздри. Инстинкт самосохранения пробкой вышвырнул меня на поверхность реки.

Жанна уходила, не оглядываясь. В сражениях всегда бывают невозвратные потери. Пытался позвать её, но что-то жёсткое сдавило горло, лишая дыхания. Я так хотел быть с тобой, Моя Жанна!

И больше не было вечернего сиреневого Парижа, холодного гранита набережной Сены. На площади в Нанте палач туже затянул гарроту. Казнимый в последней судороге ударил ногами по сложенным в поленницу дровам. Длинное тело бывшего маршала Франции вытянулось ещё больше и обмякло. Толпа удовлетворённо вздохнула. Толпа любит справедливость.

Фото: 123RF / Valery Sibrikov