Марии Александровне посвящается...

— Ну, Машка, поймаем мы тебя! Получишь! — рыжий Васька грозит ей кулаком.

— Поймай сначала! — Машка уже готова показать ему язык, но вспоминает, что говорила недавно воспитательница о культурных девочках. А так хочется быть культурной, как она, Елена Николаевна. Белая блузочка, строгий серый костюм, гребеночка в волосах. Ух… она бы Ваську все время в углу держала.

Они играют в «войнушку». Играют каждый день. А во что еще им играть, если идет война? Долго идет и никак не кончается.

Машка с девчонками бежит прятаться.

— Давай туда! — подружка кивает ей на дверь сарая.

— Бегите! — распоряжается Машка. — Я сейчас.

Девчонки убегают, а она присаживается, разглядывает свое ободранное колено, срывает тонкий листик подорожника и, послюнявив его, прижимает к ранке. Тепло, тихо, отважный муравей поднимается всё выше по травинке. Машка играет с ним, прутиком преграждает ему путь, забывает обо всем, растянувшись на мягкой траве.

Они играют в «войнушку». Играют каждый день. А во что еще им играть, если идет война? Долго идет и никак не кончается.

Машка у девчонок заводила, они ее слушаются, и учится она лучше всех, послушная, и воспитатели ее хвалят, и все же, все же…

…Утро было такое серое. А может быть, показалось? Не помнит. Помнит только, как тетя, взяв крепко ее ручонку, ведет ее из дома. Сначала они идут до понтонного моста, потом по длинной дороге вдоль железнодорожной насыпи. Поезда гудят тревожно. Машка уже устала, хочется пить, но тетка подгоняет ее:

— Некогда рассиживаться, нас ждут, там попьешь.

Наконец, дом на пригорке. Большой такой, зеленый.

Слово такое хорошее — «детский дом». Дети, значит, тут живут. Много детей. Есть с кем играть, ей тут лучше будет, сытая и игрушек полно. Тетя все время говорит и говорит, поспешно и сбивчиво, без конца теребит кончики платка. Машка молчит. Она уже большая. Все понимает!

…Мамы больше нет. Нет ее веселого смеха, поцелуйчиков, платья с кружевным воротничком. Последнее время она всё лежала и лежала на кровати. За хозяйку была Маринка. Только она ходила с карточками за хлебом, а потом аккуратно разрезала его на кусочки. Маленькие кусочки! Раз — и нет их. Маме тоже кладет. Машка бывало ходит по комнате, поглядывает на них.

Тетя все время говорит и говорит, поспешно и сбивчиво, без конца теребит кончики платка. Машка молчит. Она уже большая. Все понимает!

— Лезь сюда! — мать откидывает краешек одеяла у стены, когда Маринка выходит. Машка юркает к ней под бочок, прижимается крепко, натягивает одеяло на голову. Мать отдает ей кусочки, и она с удовольствием съедает их. Маринка возвращается, протягивает матери чашку.

— Правда съела? — строго спрашивает она. — На, тогда лекарство пей!

— Съела, — говорит та быстро и покорно пьет.

А Машка хитренькая, она не шелохнется, молчит, будто нет ее здесь. Знает, что Маринка ругаться будет. Нехорошо, наверное, кусочки эти есть, но так хочется.

А месяц назад тетка взяла ее в гости. Машка пошла нехотя, у тетки маленькая темная комната, а в ней на кровати лежит ее муж, его все называют трудным словом «контуженый». Машка его побаивается, но делать нечего, идет в гости. А вечером возвращается домой, бежит в комнату матери… кровать пустая…

В детском «доме» правда много детей. Ходят, смотрят с интересом.

…Утром всех вывели на прополку.

— Вот твоя грядка теперь, — ласково улыбнулась воспитательница. — Ее надо прополоть.

Легко сказать, а какие тут травинки надо выдернуть? Так-то Машка смекалистая, но не было у них грядок, квартира в центре города в старинном доме была. Не знает Машка ничего про грядки. Она любила сидеть на крылечке, людей разглядывать, а что еще делать, если обуви нет? Маринке туфли нужнее, а валенки летом не оденешь. Босиком бегала — ногу порезала, на крылечке лучше. Люди спешат мимо, все разные, лошадки с повозками проедут. Интересно! А тут...

Так-то Машка смекалистая, но не было у них грядок, квартира в центре города в старинном доме была. Не знает Машка ничего про грядки.

Зябко как! Поежилась, села рядом с грядкой.

— Что же ты ничего не делаешь?

— Зябко мне!

Прохладные руки трогают лоб.

— Иди обратно, в дом. Там печка топится, посиди пока возле нее.

…Языки пламени весело пляшут в печке. Машка прислоняется к ней, закрывает глаза. Дом, улицы, лица — все начинает кружиться, как карусель. «Мама! Мамочка!»… Темнота…

— …Ну что, проснулась, красавица? — доктор весело глядит из-под седых бровей. — Теперь на поправку пойдем!

Надо же! В больнице с воспалением легких среди жаркого лета. Машке тогда захотелось тоже стать доктором, ходить по палате и назначать порошки и уколы. Хотя нет, уколы — это больно, она будет только порошками лечить. Скорей бы вырасти, а пока приводят обратно в «детский дом».

…Нет! Не нравится он Машке. Сейчас ничего — притерпелась, а после больницы два раза убегала из него. Оба раза на мосту поймали. Там строгие дяденьки все время ходят. Ее ругали потом, но не очень, а Елена Николаевна не ругала, искала Машке семью. И нашла! Пришли мужчина и женщина, забрали ее к себе домой.

Машка сначала обрадовалась — улыбаются, куклу подарили, дом справный, вещей много, накормили досыта, расспрашивали. Спать постелили на диване. Ночью не спалось — с непривычки, наверное; долго ворочалась, а потом слышит — шепотом переговариваются:

— Хорошая девчонка вроде, смышленая, но говорил тебе, парнишку надо брать!

— Да чего парнишку? Знаешь ведь, девчонкам больше подают.

У Машки в душе похолодело, как тогда — страшным зимним утром…

…Болела Маринка, и с карточками тетка ее в очередь поставила, наказала строго — как только к прилавку подойдет, карточки из кармана вытащить и продавщице отдать, а та ей хлеб, а с хлебом сразу домой. А чего тут трудного? Темно еще на улице, очередь медленно движется, Машке так хочется спать, к дядьке какому-то прислонилась, задремала. У прилавка очнулась, в карман шубейки залезла, а карточек нет!

Боязно, конечно, идти ночью одной, скользила по ночным улицам, как мышка, у школы уже остановилась, передохнула.

Вот тогда узнала первый раз, что такое холод в душе! Как будто ей мороз с улицы внутрь забрался, и остудил руки, ноги — не пошевелить. Она знала — нет карточек — хлеба не дадут, и как она тогда домой придет, что скажет? Машка начала так кричать и плакать, что очередь заволновалась, зашумела, и продавщица громко крикнула: «Давайте, товарищи, поделимся с ребенком!» И люди проходили, отдавали продавщице карточки, а она от каждого по нескольку граммов отнимала. Машка стояла долго, пока продавщица не протянула ей булку хлеба. Поделились люди, а Машка тогда и «спасибо» не сказала, схватила булку эту крепко в руки и бегом до дому бежала…

И сейчас вот страшно.

«Вон что! Это, значит, плохо оденут и заставят клянчить еду!» Машка таких детей видела много раз. «Нет! Не хочу!» Как услышала, как похрапывают «родители», тихонько встала, оделась, открыла щеколду дверную и выскользнула из квартиры. Боязно, конечно, идти ночью одной, скользила по ночным улицам, как мышка, у школы уже остановилась, передохнула. Присела на школьное крылечко. Там ее утром спящую и нашла сторожиха.

С тех пор Машка из «дома» ни ногой. С девчонками дружит, а вот мальчишек терпеть не может. Дразнятся, дерутся, но и она им спуску не дает. Когда сражаются они, дерется на палках не хуже. Ну и пусть синяки, царапины — заживут. Они все знают, что на войне еще труднее, там взрывы и стреляют. Их всегда учат: «Плакать нельзя! Друзей предавать нельзя! Жаловаться нельзя!»

— А, попалась!— слышит она радостный вопль над самым ухом. Машка вскакивает, но поздно. Цепкие руки уже держат ее крепко и тащат к большому корпусу, где у них в большой комнате на втором этаже проводят «пытки». Девчонки бегут следом. Игра закончилась.

В комнате, где обычно спят 20 человек, стоит еще кроме кроватей большой стол, за ним обычно делают уроки. Машка правила знает. Она ложится на стол, ее связывают простынями руки и ноги, а потом Васька берет полотенце, скручивает его, завязывает в три узла, мочит в соленой воде и бьет ее по спине. Больно! Машка сжимает губы. Закричал, заплакал — «пытки» заканчиваются. Нет, она плакать не будет. Не дождется Васька! Она ни за что не будет плакать. Васька бьет снова.

Девчонки сидят на кроватях, ерзают, смотрят виновато. Надо терпеть! Попалась — сама виновата, нельзя так на войне.

«Неужели на войне тоже делают так больно? Зачем? Зачем люди делают друг другу больно?... Ничего! Потерплю еще! Вот совсем уже невмоготу будет — заплачу».

Мокрый узел вновь опускается на ее спину. Машка еще крепче сжимает губы, прикусывает нижнюю. Девчонки сидят на кроватях, ерзают, смотрят виновато. Надо терпеть! Попалась — сама виновата, нельзя так на войне. Ее подружка соскакивает с кровати и подбегает к столу. Мальчишки недовольно галдят.

«Еще ударит Васька — точно заплачу, — решает Машка, — очень уж больно».

Подружка, наклонившись к ней, видит ее лицо и не выдерживает. Она с криком бежит к двери.

— Елена Николаевна, там Машку убивают…

Мальчишки бегут врассыпную — кто куда, Васька торопливо отвязывает простыни. опасливо спрашивает:

— Тоже жаловаться побежишь?

Машка молчит, думает. Спина еще горит от ударов, саднит больная коленка, но почему на душе хорошо?

«Вот так вот! Вытерпела, не заплакала! Жалко, конечно, что сегодня мы проиграли войнушку… и Ваську жалко… опять ему попадет, а у него папку на фронте убили, и брата старшего, и мама тоже умерла, а он все мечтает сам сбежать, в поезд пробраться и на войну уехать — фашистов бить! Но не палкой, а прямо из ружья стрелять насмерть. Вот только Васька крови боится, и уколов, и читает плохо — еле-еле по слогам — ругает его учительница. Но когда его «пытали» прошлый раз — тоже не расплакался. И я теперь тоже могу с ним на войну убежать! Надо подумать…»

Машка слазит со стола, смотрит на Ваську.

— Нет, не побегу жаловаться, — говорит она наконец. — В другой раз я тебя поймаю, тоже получишь! А хочешь, я тебя научу читать быстро? Если читать не умеешь — куда убежишь? И для побега еще нужны припасы. Хочешь, вместе делать будем?

Васька удивленно таращит на нее свои глаза, потом неуверенно кивает. Машка идет к выходу, а он, уважительно глядя на нее, идет следом.