Всё с чего-то начинается. Нотный ряд — с ноты «до». После «до» — «ре»...

Ее первое «до» всегда было радостным. Утром просыпалась вместе с улыбкой. Солнце заглядывало в душу, там зарождался новый день. Внутри звучало «до».

Потом вступали и другие ноты: «ре» и «ми» были спокойными, но на «фа» просыпались воспоминания, на «соль» уже хотелось плакать, на «ля» и «си» — подвывать тонким фальцетом.

Она старалась удержать «до» и не скатиться к «фа», не пускать другие ноты.

Сегодня она снова проснулась рано. До начала работы еще два часа. Все прибрано еще вчера, везде порядок. Еще можно поспать. Да так и не получается у нее здесь высыпаться — в детской игровой комнате на диване, на котором через два часа будет сидеть детсадовская детвора, а она будет за ними ухаживать: накрывать на стол, одевать-обувать, выносить горшки, вытирать носы.

Хоть бери все заново перемывай, чтобы чем-то себя занять.

Она поставила чайник. Хорошо, что есть маленькая кухня, на которой скоро будет накрываться детский завтрак.

Свист чайника оживлял ее «недомашний» дом. Скоро здесь будет шумно и суетливо, как всегда бывает в эпицентре детства.

А пока — до открытия садика — она здесь нелегал. Днем — помощник воспитателя, вечером — уборщица, ночью — сторож. Зато есть, где жить. Могло быть хуже.

Только не терять свою главную ноту. Никакой жалости к себе и своей прошлой жизни. Хорошо, что она где-то есть.

Трудно сейчас держать одну ноту. А еще недавно она жила такой вот «однонотной» жизнью, радостной, простой и понятной.

Было понятно, для кого жить, а значит, как жить и зачем. Девчонки, две дочки, и с ними ежедневное ощущение материнского счастья, незаменимости и собственной значимости, муж, привычка любить мужа, дом, огород с садом, хозяйства не было, потому что жили в черте города, но были собака Пронька и семейство котов. Простые радости, неощутимые, не щемящие, но такие бесценные, простая жизнь в окружении цветов, с которыми у нее была взаимная любовь. Цветы были везде и всегда: на тепло выносились, а зимовали с ними. Любовь перемешалась с привычкой и привязанностью. Чего больше — непонятно. Да никто и не сортировал, не проводил инвентаризацию.

Девчонки родились с небольшой разницей в возрасте, росли в любви, поэтому были дружны, им было интересно и друг с другом, и с мамой, и иногда с папой. Папа работал под землей, как большинство здешних мужчин. Работа накладывала отпечаток. Был молчалив и долго «отходил» от смены. Один раз пришел со странным выражением лица, руки дрожали, выпил и лег. Ей не рассказал, не хотел пугать, что вернулись со смены не все. По выходным пропадал на рыбалке, потом вместе с девчонками на речке в палатке, это и было их любимое совместное «иногда». Любил мастерить. Девчонок приучил к тому, что всё можно сделать своими руками, почти всё.

Ее флаг был белый. Ей хотелось только мира. Она верила, что можно договориться, как в семье, где есть уважение и желание быть вместе.

Девчонки выросли толковыми и самостоятельными. Старшая поступила в столичный институт, младшая готовилась за ней. Не хотели оставаться и повторять стандартную судьбу.

А потом календарь предъявил цифры беды, общей и личной, число разлома: 2014.

Сначала ничего не было понятно. Потом стало страшно. Потом завыла кругом боль. Понятия «восток-запад», «свой-чужой» (как в былых анекдотах, над которыми смеялись, как над чем-то невозможным), взрывы, укрытия. Была страна, с проблемами, с противоречиями, как в любой семье. Теперь не стало страны. Противоречия были подняты на флаги. Флаги разные, значит и вера в разное.

Ее флаг был белый. Ей хотелось только мира. Она верила, что можно договориться, как в семье, где есть уважение и желание быть вместе.

Но цели у тех, кто поднял флаги, были другие. Даже с мужем они не договорились, их веры разошлись. Он ушел не от нее, а от ее иной веры. Он ушел в другую жизнь, воевать.

Старшая дочка училась в одной части страны, от которой они отделились, младшая поехала к ней поступать и осталась там. Муж боролся за другую часть страны. Вроде и не против дочек. Но и не за мир.

Страшно было не от взрывов. А потому, что никто не хотел мира. Точка невозврата осталась позади, и от нее удалялись стремительно, со скоростью, пропорциональной растущей ненависти.

Поезда между двумя частями страны ходили все реже, пассажиры были все больше в камуфляжной форме и армейских сапогах. Проводники возвращались молчаливые, от былой разговорчивости и деловитости не осталось следа, все привычные заботы — мелочи, они видели обе части страны, о чем думали — молчали. Потом поезда отменили. Части страны привыкали обходиться друг без друга.

Люди жили со страшными лицами. Напряжение от ожидания и ненависти. На лицах читалось ожидание совсем не радости.

Старики не выдерживали, уходили, навсегда. Она похоронила маму. Сама, без девчонок и мужа.

В ее жизни остались дом, цветы, семейство ленивых котов и хвостатый друг Пронька. Надо же было за кем-то ухаживать. Цветы и овощи отвечали взаимностью. Она впервые не стала забивать полки фирменной консервацией, а взялась продавать. Деньги были нужнее запасов еды. Кормить было некого.

Люди жили со страшными лицами. Напряжение от ожидания и ненависти. На лицах читалось ожидание совсем не радости.

Страх становился нестерпимым и гнал от останков разрушенного счастья. И тоска за девчонками. О муже молилась, но уже не ждала обратно, живым ждала, но не мужем. Любовь надломилась, произошла автосортировка, и любовь оказалась просто привычкой, а волна ненависти смыла и любовь, и привычку.

Она решилась уехать. Не в другую часть страны, а к дочкам.

Бросить дом, огород, цветы и зверье было не так страшно, как продолжать жить в напряженном ожидании и пустоте, в безвременьи, у которого нет ни границ, ни даже линии горизонта.

Все любимое, нажитое и выращенное оставила на чужого, оставшегося без угла человека.

Ее жизнь уместилась в несколько сумок. Остальное пришлось вычеркнуть. Как после пожара.

Труднее было с Пронькой, пришлось накормить снотворным, чтобы проспал расставание. Коты есть коты, виду не подали, всё проспали без снотворного.

Чай всегда добавляет ощущение домашнего уюта: заботливый пар от чашки, наружное тепло согревает и внутри, растапливает замороженную тоску. Она подошла к огромному, во всю стену, окну. На нее смотрела осень, ранняя, еще неспелая, но уютная. Дворовые клены ждали команды переодеваться. А березка, как истинная барышня, торопилась примерить осенние обновки. Начала с желтой шляпки — верхушки. В глубине двора виднелся могучий орех. Вчера на нем суетилась белка, прячась и веря, что ее никто не видит. Между орехом и лесным домом белки была дорога. Смелая белка.

Ее жизнь уместилась в несколько сумок. Остальное пришлось вычеркнуть. Как после пожара.

У нее дома орех тоже уже приготовил угощения. Он был старый, и его плодов хватало на всю зиму. Но белки там по дворам не бегают. Не потому что боятся. В их степной Украине мало лесов.

В «белкином» лесу она проводила свой единственный выходной. Иногда с девчонками. Природа лечит, берет на себя часть боли. Надо будет набрать дворовых орехов и отнести белке. Говорят, они здесь ручные.

Нота «до» возвращалась.

Девчонки встретили со смешанными чувствами: радость от встречи и предвкушение трудностей. Обе студентки и обе работали, снимали одну на двоих комнату. Куда ей их теснить.

Поплакали, повспоминали, помянули бабушку.

Сетовать не стали. Девчонки стали сильными. Рано, но зато вовремя.

Объявление о вакансии в детском садике привело ее на встречу с Надеждой, у которой и характер был надежды. Надя ее разговорила и предложила работу с возможностью ночевать. Девчонкам стало легче. Значит, и ей. В ее жизнь вошли две надежды — с большой и с маленькой буквы.

Чай выпит. Готовить негде. Поест то, что останется от детского завтрака. Еда привозная. Кормят вкусно, потому что дорого, поэтому строго по порциям. Садик частный, элитный. А дети не всё едят: один не ест первое, другой — жареное, третий — овощи. Ей остается.

Родители — элита. Но дети есть дети, в любой части страны, они не имеют статуса, по крайней мере, не дают его почувствовать. Потому она и в садике, с детьми.

В этой части страны она живет с опущенной головой, не поднимая глаз. Старается не смотреть не только в глаза, но и вокруг. Чтобы не сравнивать, не задаваться вопросами: почему здесь жизнь, а там ее нет, нормальной, привычной. Почему здесь ничего не остановилось: кафе забиты, свадьбы и корпоративы отмечают, массовые гуляния не отменили, путешествуют. Только плакаты напоминают о другой жизни, да стрелки на домах указывают на убежища. Только по телевидению рассказывают, но в садике телевизора нет. Правда, жалуются, что все сильно подорожало. Но жизнь обычная.

А еще она боялась думать. Не только вспоминать. Ради чего с ними так? Чтобы здесь некоторые могли чувствовать себя элитой, сдавать детей в элитные садики, а дети совсем некоторых — жить в элитных странах? А ее девчонки, а ее семья, цветы, Пронька, семейство кошек? А муж, жив ли он? И скольких уже нет в живых. На эти вопросы лучше ответы не искать, можно найти для себя страшное решение.

Она сильная, справится. В ее жизни сейчас есть надежда, две: с большой и с маленькой буквы. Главное, жить, пусть даже «одним днем», одним бесконечно длинным днем. Держать ноту «до». Верить. Быть самой для кого-то надеждой. Сейчас для ее девчонок. Потом... Всё когда-нибудь заканчивается, и такая жизнь длиною в один бесконечный день не навсегда.

Раздался первый звонок. Она выровняла внутреннюю ноту «до» и вышла навстречу первым малышам.