Когда мне было 17, я, как и многие незрелые умы, был весьма восторженным юношей, легко подпадающим под дешевое очарование мистики и эзотерики. Вместе с небольшим кругом друзей мы поочередно пережили сначала увлечение Кастанедой, затем Зеландом. Не сказать, что наши опыты были безобидными, но, к счастью, расширения сознания прошли бесследно и не оставили после себя пагубных привычек.

Из тогдашних же своих книжных изысканий я вынес твердое убеждение, что каждое наше действие, каждый поступок имеют если не сиюминутные, то отдаленные последствия наверняка. Эдакий «эффект бабочки». Поэтому, стаптывая в прогулках по осеннему городу очередную пару ботинок, выходя сначала из школы, потом из университета, я старался открывать для себя новые и новые маршруты, которыми можно соединить злосчастные точки «А» и «Б» моего пути. Не всегда новые варианты были практичнее; наоборот, чаще всего путь оказывался длинным и запутанным. Я попадал в чужие дворы, в неописуемые промышленные клоаки, наматывал километр за километром, ища обходы глухих тупиков; несколько раз приходилось убегать от местной гопоты.

Я чувствовал себя персональным богом-творцом, меняющим своими руками судьбу на глазах у изумленной публики...

В очередной раз поворачивая в неведомые доселе улочки, я грел себя мыслью, что там, куда мне не случилось пойти, меня могла сбить машина или упасть кирпич на голову. Возможно, и наоборот — с тем же успехом я мог встретить прекрасную незнакомку или найти кошелек, набитый деньгами. Я чувствовал себя персональным богом-творцом, меняющим своими руками судьбу на глазах у изумленной публики; мошкой, застывшей навечно в янтаре времени между тем и этим.

С тех пор минуло уже 10 лет. Пыл юности угас, оставив после себя лишь бытовой фатализм да привычку резко менять направления, планы, места работы, друзей, женщин без каких-либо на то оснований. Вот и в этот воскресный день я спонтанно отменил давно запланированную поездку на дачу к близкому другу. Лежал на кровати, лениво наблюдал танцы солнечных зайчиков на потолке и размышлял, чем бы занять неожиданно освободившийся день. Решил организовать себе вкусную мужскую еду: хорошо прожаренное мясо с овощами. Готовить я люблю и умею, но холостяцкий быт не располагает к частым кулинарным упражнениям. Решение принято мгновенно — встал, размял затекшие ноги и отправился на рынок. Где ж еще искать хорошие продукты, если не там.

Осенний рынок — настоящий пир глазу художника. Разноцветные тыквы, радостно-желтая репа, ароматные пучки зелени, кучи разноцветных фруктов, алая россыпь клюквы и брусники… По-всегдашнему очарованный этим великолепием, я, по давней своей привычке, резко затормозил, и, не глядя, повернул в сторону давно присмотренного лоточника. Этот маневр не прошел бесследно: опомнившись от неожиданного столкновения, я с открытым ртом смотрел на существо, которое умудрился подрезать.

Первое, что поражало взгляд неискушенного наблюдателя — это волосы. Нежно-розовые, цвета детской жвачки или ягодной пастилы — до сих пор я был уверен, что такие бывают только у мультяшек и девочек-тинейджеров, но никак не у элегантно одетой женщины преклонного возраста. Назвать ее бабулей язык не поворачивался. Синее пальто находилось в варварской гармонии с цветом головы; артритные птичьи пальцы женщины были унизаны перстнями — особенно выделялся один, с огромным кабошоном глубокого зеленого цвета.

Все эти детали я рассмотрел гораздо позже, после того, как невероятная дама пристально посмотрела на меня и со словами: «Что уставился? Помогай теперь собирать покупки», — неожиданно подмигнула мне, как любящая бабушка расшалившемуся внуку. Пока мы собирали раскатившиеся по всему асфальту краснощекие осенние яблоки, я успел узнать, что женщину зовут Евлалия Петровна, «можно просто Ляля». Слово за слово — и мы уже неспеша бредем по холодному тротуару, я несу пакеты с ее покупками и с удовольствием слушаю неспешную правильную речь моей собеседницы.

Домой я шел с чувством, что сегодня обрел вдруг что-то очень важное, мудрую бабушку, которой у меня, детдомовца, никогда не было...

Прозвище Ляля удивительно шло ей. По-детски распахнутые выцветшие голубые глаза, хрупкое тельце десятилетней девочки, царственная осанка — и вместе с тем прокуренный низкого тембра голос, зарождавшийся, казалось, в глубине ее маленького тельца и вырывавшийся на свободу подобно свежему ветру.

Вскоре мы пили чай с вишневым вареньем из синих розеток на маленькой Лялиной кухонке. Я чувствовал себя на удивление свободно с человеком, знакомству с которым не исполнилось и часа. Она, впрочем, тоже. Посматривала на меня, как маленькая птичка, слегка наклонив голову набок, расспрашивала о том, о сем, рассказывала сама. Бывшая прима-балерина городского театра, Ляля видела жизнь, видела мир, трижды была замужем — но родила лишь одного сына, и то очень поздно, почти критично поздно, как и многие балетные. Сын теперь в Америке, Ляля не видела его уже несколько лет, со времени похорон мужа. Ее маленькие внучки совсем не знают русского языка. Искусство требовало от нее полной отдачи — на друзей вне театра времени не оставалось, постоянные гастроли и премьеры неумолимо поедали редкие свободные часы, а в театре друзей не бывает — там царит ревнивая зависть. Остались лишь воспоминания и фотографии, которые можно перебирать, как четки, «но главное, детка, не позволять себе распускаться, в моем возрасте стоит только на минутку расслабиться — и ты уже в застиранном халате, калошах и с немытой головой. А волосы — это такая маленькая шалость. В театре с прической было строго, а теперь я наслаждаюсь. Если что, скажут просто — «Вот вздорная старуха!» Возраст — очень удобное прикрытие»…

Я и не заметил, как на город опустилась чернильная краска вечера. На специальном блюдечке выстроилась целая батарея вишневых косточек — «представляешь, сколько вишен могло из них вырасти?». Домой я шел с чувством, что сегодня обрел вдруг что-то очень важное, мудрую бабушку, которой у меня, детдомовца, никогда не было, но которая могла бы быть как Ляля.

Дни бежали своим чередом, привычная круговерть дома и работы. Я старался вырываться к Ляле как можно чаще, посидеть на неудобном табурете в ее кухне — «зато ты всегда следишь за спиной, детка, очень хорошо», выпить черного, не по-старчески крепкого чаю. Рассказать, торопливо и сбивчиво, о своих житейских проблемах, которые при озвучивании Ляле и ее точных замечаниях вдруг теряли остроту и становились попросту смешными, а решения приходили сами собой.

Однажды я пропал на полгода — а потом пришел не один, с девушкой Настей. На мой виноватый взгляд Ляля улыбнулась своей хитрющей улыбкой, поставила на стол три синие розетки с вишнями, а потом, когда мы собрались уходить, обняла меня в прихожей и прошептала: «Она чудесная. Не упусти ее». Я летал, как на крыльях, была скромная роспись и медовый месяц в викторианской чопорной гостинице на юге Англии, смех в гулких каменных коридорах. На очередных уютных Лялиных посиделках она вдруг подмигнула, усмехнулась, открыла большой антикварный сундук и вытащила огромную расписную шаль: «Вашей доченьке от Ляли, детки. Знаете, эту шаль мне подарил один очень жгучий мужчина. Влюблен был безумно, ну, сейчас уже по мне и не скажешь, что такое было возможно. Я всегда носила ее перед премьерами новых постановок, и всегда танцевала прекрасно. Она приносит счастье, я уверена».

Однажды я пропал на полгода — а потом пришел не один, с девушкой Настей. На мой виноватый взгляд Ляля улыбнулась своей хитрющей улыбкой...

Настя стояла на крыльце, прижимая к груди огромный цветастый кулек, из которого доносился возмущенный плач. «И откуда только Ляля знала? Давай назовем малышку Евлалией. Мне очень нравится это имя».

Маленькая Ева постоянно болела, на работе нагрузили дополнительными обязательствами, да и денег требовалось больше — я и не заметил, что не был у Ляли уже несколько месяцев.

На мой звонок в дверь никто не отвечал. Удивительно, обычно в такую стужу Ляля сидит дома безвылазно, она терпеть не может холод. Тут по лестничной клетке прошаркала соседка.

«Что же ты, милый, не знал? Ляля месяц, как умерла. Ее почтальонша нашла, это ж аккурат день пенсии был. Ляля перестала давно дверь на ночь закрывать, говорила, нести у меня нечего, а если умру, то найдут быстро. Господи, как знала. И сын приезжал на похороны».

Маленькая Ева бежит, машет ручками, пытается поймать разноцветных бабочек, которым привольно живется на кладбищенских клумбах.

— Папа, папа, а что это за место? Папа, а что это за деревья? Красивые, розовые, я люблю розовый!
— Это вишни, доченька, это вишни в цвету.