Когда на журфаке нам дали задание — написать о женщине с мужской профессией — я не могла придумать ничего путного. Но неожиданно у меня сломался каблук, и я пошла в единственное возможное место — к Вере. Она серьезно оглядела мои покалеченные туфли, посмотрела на них сочувственно, как на человека, ставшего инвалидом. Тихо, словно боясь потревожить «больного», произнесла: «Сделаем». И я поняла — вот оно! «Вера, а можно взять у вас интервью?» Она усмехнулась, кивнула, и мы вышли на улицу, за рынок — там было спокойно: никого вокруг, кроме грустной дворняги, лакавшей воду из лужи.

— Будешь? — Вера достала из кармана пачку «Явы», пожала плечами, когда я отказалась, закурила, прислонилась к стене. — Вообще-то это у меня семейное. Батя был сапожником, — она затянулась, выдержала паузу и продолжила — ласково, с придыханием. — Хороший был человек. Хотя, тебе, наверное, не про это, а про обточку, да про набойки, да про то, что народ думает обо мне?

Были вечно непричесанные, грязные. Весь двор над нами смеялся, пальцем показывали — вон, смотрите, Ваксы-Кляксы идут.

Мне было нужно «про все». Я открыла блокнот и приготовилась к длинной истории…

— Так вот, отец мой был сапожником. Мать работала в прачечной, только я ее не знала, то есть почти не знала — она попала под машину, когда мне было три года. Зато ее помнила Рита, моя старшая сестра. В общем-то, она мне и заменяла мать…

Отец что? Работяга. Крутился, как мог. Он был честным и трудолюбивым. И очень строгим. Считал, что деньги можно получать только за работу — притом такую, которая сделана на славу. А какие деньги мог получать советский сапожник? Гроши…

Вот и жили мы соответственно. Пока были малышами, дошколятами — было еще терпимо, мы многого не понимали. Хотя, что носили — страшно сказать: вечно рваные колготки, трусы, которые не менялись месяцами, латанные-перелатанные кофты… Были вечно непричесанные, грязные. Весь двор над нами смеялся, пальцем показывали — вон, смотрите, Ваксы-Кляксы идут. Отец сердился, когда мы жаловались, хватался за ремень: мол, нечего обращать внимание на всяких там, нужно быть сильными… И мы глотали слезы и сопли, загнанные в угол между гаражом и бойлерной, и терпели, пока те, кто постарше и понаглее бросались в нас «снежками» из грязи.

Мы с Ритой были не разлей вода. Она была взрослее меня на два года, но, в отличие от большинства старших сестер, не избегала моего общества. Мы появлялись во дворе, держась за руки, демонстрируя всему миру, что мы — Ваксы-кляксы — не бросим друг друга в беде. С нами никто не дружил, но мы находили себе игры на двоих. И самой любимой, самой священной игрой, было наблюдение за одной женщиной…

Между собой мы ее окрестили Королевой — настолько шикарно она выглядела. Она жила в соседнем подъезде, из которого всегда выходила с важным, горделивым видом. Безупречная укладка, бордовая помада на губах, ухоженная кожа — загляденье. А еще от нее пахло какими-то дивными духами — наверняка дорогими, французскими. Когда она проходила мимо, хотелось открыть рот, чтобы съесть этот вкусный запах… А самой красивой она была зимой, когда, московской грязи назло, появлялась в белой шубе до пят — Королева, Снежная Королева — ни дать, ни взять. «Хочу быть, как она, когда вырасту», — твердила сестра, зажмурившись от восторга. И я, держа Риту за руку, ощущала ее быстрый, ускоренный пульс…

Но Рита была старше, и однажды она пошла в школу. И тогда я стала часто пропадать в отцовской мастерской. Там я открыла, что помимо страшного дворового мира есть еще один — гармоничный и добрый, и Вакса-Клякса в него замечательно вписывается... Мне нравилось, как там пахло, нравились звуки — стрекот швейной машинки, визг зачистного станка, хлопанье двери. А еще мне нравилось смотреть на отца за работой: он делал свое дело и был счастлив. И это было главным…

Я стискивала зубы и говорила себе, что рано или поздно это кончится, а вот Ритка мучилась ужасно. Отчаянье зашкаливало

Когда я стала школьницей, я избавилась от репутации дворовой нищенки: я училась средне, и это роднило меня с классными хулиганами, которые не давали меня в обиду. А Ритка что? Она хорошела на глазах. К десятому классу она превратилась в настоящую красавицу: тоненькую, белокурую, с точеным личиком. Я тоже была миленькой, но из-за того, что постоянно недоедала, выглядела гораздо младше своих лет.

Одно дело быть оборванкой, когда тебе шесть, совсем другое — когда уже шестнадцать. Школьная форма помогала по-человечески выглядеть во время уроков, но потом, в раздевалке, нужно было облачаться в линялое пальто, перешитое из папиного, и облезлую ушанку… Я стискивала зубы и говорила себе, что рано или поздно это кончится, а вот Ритка мучилась ужасно. Отчаянье зашкаливало. И однажды…

В нашем подъезде жил мужчина — с виду — типичный интеллигент: с нитями седины в волосах, с бородкой, в очках, с портфелем подмышкой. Но как он пялился на нас! Словно мечтал нас облизать и съесть — как мороженое. Как же это было противно… Но только не для Риты.

— Я придумала, как решить наши проблемы, — сказала она однажды. — Я пойду к этому «интеллигенту» — пусть даст мне денег! А я дам ему то, чего он так хочет… Пойдешь со мной — а то мало ли что?

Знаешь, тогда я не слишком понимала, «чего он хочет»: времена были не те. И еще, черт знает почему, я решила: наверное, моя сестра влюблена в этого человека (ведь «это» делается только по любви!). Просто хочет попросить у него денег — раз отец глух к этим просьбам. Но Рита, конечно, была не столь наивна. И она даже не растерялась, когда тот тип, выслушав ее предложение, усмехнулся и указал на меня: «Заплачу — но только ей». Растерялась я, но Рита зашептала: «Жрать хочешь? Тогда вперед! — и тут же, совсем другим тоном, умоляя. — Ну давай же, миленькая, маленькая. Купим тебе красивое платье, новые туфельки. И мне… Пожалуйста!»

И я согласилась. Ритка, моя Ритка просила о помощи. Как я могла отказать человеку, которого любила больше всего? И тогда сестра, некрещеная, перекрестила меня — как это делали матери в военных фильмах, провожая сыновей на фронт…

Вера сделала глубокую затяжку, замолчала. Ее пальцы дрожали, глаза были пасмурными, осенними. Я, боясь разбередить детскую боль, ждала, надеялась на продолжение. Дождалась…

«…Подробностей не буду рассказывать — да и не помню я их. Помню лишь выцветшую занавеску да громкий смех: какая-то девочка долго и заливисто хохотала прямо под нашими окнами... А на те деньги мы купили совершенно замечательные вещи: модное, красное пальто для меня, кофту и лифчик — сестре… Еще осталось «на потом»: мы аккуратно сложили помятые купюры и спрятали их в полиэтиленовом пакете под ванной.

Подняла голову, и увидела ее — Риту. Она выглядела, как звезда: красиво уложенные волосы, безупречный макияж и… белоснежная шуба до пят.

Через некоторое время, окончив школу, Рита вдрызг разругалась с отцом и ушла из дома. Поначалу она часто звонила мне, а потом — все реже и реже, почти исчезла… Я очень скучала — да, да — несмотря ни на что — я по-прежнему, как в детстве, чувствовала нашу связь. До нас доходили слухи: будто она встречается с каким-то богатым кавказцем, который бросил ради нее жену и четверых детей; что она участвует в конкурсе красоты; что ее видели с известным политиком…

Я же не доучилась до десятого класса, пошла в строительный техникум. Но не мое это было. Запах штукатурки, побелки — разве он мог сравниться с тем волшебным, наркотическим ароматом, который витал в обувной мастерской? Одним словом, однажды я пришла к отцу на работу и сказала: хочу быть — как ты. Вначале он посмеялся (баба — сапожник?), но потом поговорил кое с кем, и меня взяли помощницей в одну мастерскую. И пошло-поехало. Лишь голос сестры порой вмешивался в естественный ход вещей, нашептывая что-то вроде: неужели ты не заслуживаешь большего?

Но однажды все сомнения разрешились. Это было зимой. Я вовсю строчила на машинке, не слышала, как скрипнула дверь. Я просто ощутила чье-то присутствие. Подняла голову, и увидела ее — Риту. Она выглядела, как звезда: красиво уложенные волосы, безупречный макияж и… белоснежная шуба до пят. «Я ее все-таки купила, — улыбнулась она, небрежно, по-барски, смахнув снег с плеч. — Я пришла попрощаться. Я выхожу замуж и уезжаю в Америку».

Как же я обрадовалась! Я обняла ее, схватила за руку — и это был очевидный контраст: ее ладонь в бежевой перчатке из тонкой кожи и моя — с ногтями, черными от гуталина. «Ваксы-Кляксы», — прошептала я. Ее передернуло: «Ошибаешься, я не Вакса-Клякса, я — Королева. И всегда ею буду!», — крикнула она гневно. Но в ее глазах — кто знает, почему? — стояли слезы…

Когда она ушла, в моей мастерской еще долго пахло ее духами… Я дышала ими и плакала, понимая, что, несмотря ни на что, нет в моей жизни роднее и ближе человека, чем моя сестра… И я не держу на нее зла. Но пусть она — Королева, а я — Вакса-Клякса, я бы не хотела поменяться с ней местами…

Эх, да тебе ведь не про это нужно, тебе — про мою работу. Так вот. Работа у меня замечательная, самая лучшая на свете. Когда я стучу молоточком по набойке, когда выпарываю сломанную молнию из сапог — мне спокойно и светло. Починю чью-то искореженную обувь — и залатаю собственную рваную душу… Ну, хватит тебе информации?»

Информации хватило. Но я не написала эту статью. Пока мои одногруппники зачитывали истории о женщинах-милиционерах, женщинах-летчицах, женщинах-президентах, я сидела, ссутулившись, и думала о Вере. О том, что если святые ходят сейчас по русской земле, они выглядят примерно так, как она. Покуривая дешевенькую «Яву», эти раскаявшиеся грешники всем сердцем любят негодяев, которые сломали им жизнь: ведь любовь и прощение — родные сестры.