Родной город Акобира лежал на дне глубокого ущелья. Казалось, сам Аллах, спеша на небеса, случайно оборонил его — да и не смог поднять: слишком острыми и суровыми были окрестные скалы. Поранившись, он заплакал — так появились три быстрые, прозрачные речки, на месте встречи которых росли и множились кишлаки, минареты, сады, дороги. И словно желая спрятать этот уголок от остального мира, Всевышний расстелил над ним ярко-голубое покрывало. Благословленное небо было неподвластно стихиям. Лишь один раз на памяти Акобира оно стало неузнаваемым, молочно-белым от края до края. Отяжелев под вечер, утром оно начало медленно падать вниз, сползая на город крупными пушистыми хлопьями.

В тот день отец разрешил Акобиру не ходить в школу. Вместе с другими мальчишками он носился по двору, ловил ртом холодные снежинки, поскальзывался и падал на влажную кашеобразную землю. И вдруг посреди этого лихого веселья он увидел Барфину. Стесняясь, страшась влиться в компанию сорванцов, она стояла в стороне и звонко смеялась. Румяные щеки, косички, разметанные ветром, глаза цвета кофе — такой красивой она еще никогда не была. Акобир отряхнулся, подошел к Барфине, дернул ее за тонкую косичку и, сам не понимая, что делает, поцеловал прямо в губы…

Мечта была близка, почти осязаема, но чтобы картинка ожила, нужны были деньги. Родители болели, работу найти не удавалось.

Прошло двенадцать зим, солнечных, бесснежных. Акобир превратился в смуглого юношу, кучерявого, худосочного и немного наивного. Еще чуть-чуть и, следуя древнему обычаю, мулла снимет с Барфины семь платков и отдаст их Акобиру. На свадьбе будет гулять вся улица, приедет родня. А потом наступит то, о чем он так давно и мучительно мечтал: потупив взгляд, Барфина спустит тяжелое платье с плеч, и, горячая, нагая, ляжет рядом с ним.

Мечта была близка, почти осязаема, но чтобы картинка ожила, нужны были деньги. Родители болели, работу найти не удавалось. Страна, истощенная, обесточенная, бедная, не могла прокормить своих граждан. Несколько лет назад дядя Далер, преподаватель местного университета, оставил свой нищий пост и уехал в Москву, устроился дворником. Домашние жили на его скудные, но регулярные денежные переводы. Он обещал помочь и Акобиру.

Москва представлялась Акобиру городом счастья и зла. Он видел ее в кино, на фотографиях, по телевизору. Но самые ценные сведения он получал от тех, кто оттуда вернулся. Широко жестикулируя, они описывали роскошь, в которой живут москвичи; холеных женщин и солидных мужчин. Пугали алчными ментами и неумолимыми скинхедами; хозяевами, отбирающими паспорта. Но при этом все, как один, утверждали: в Москве можно заработать, а дома — нет. И Акобир решился. Однажды утром он обнял родителей, попрощался с невестой и вместе с дюжиной земляков сел в автобус, идущий в лучшую жизнь.

Добирались долго, беспокойно, подолгу простаивая на границах. На российской таможне автобус лишился трети пассажиров. Понурые мужчины в заношенных спортивных костюмах закидывали пыльные сумки на плечи и обреченно покидали свои места… У Акобира документы были в порядке — его пропустили.

Москва встретила его серыми облаками, жгучим морозом и длинными бестолковыми пробками. Разномастные автомобили громко гудели, опасно пробивались вперед.

Ошарашенный, оглушенный, Акобир смотрел по сторонам и впитывал в себя громадность и мощь столицы. Большие дома, шумные улицы, рекламные щиты, толпы людей — от всего этого рябило в глазах, и сердце стучало быстро-быстро. На обочинах лежал снег — но он был совсем не похож на тот, что Акобир видел много лет назад. Грязновато-черный, побитый, этот снег скорее пугал, а не радовал…

Так начался новый этап в судьбе Акобира. Теперь его домом был сырой, пахнущий мусором подвал, где вместе с ним теснилось еще шесть соотечественников; униформой — ядовито-оранжевый жилет, рабочими инструментами — лопата, метла и тачка, а начальником, господином и богом, — краснолицый бригадир с хищными мясистыми губами. Начальнику полагалось отдавать почти половину зарплаты — он делился своей долей с участковым, главой ЖЭКа и фээмэсниками, которые приходили часто и внезапно. А еще раз в месяц бригадир водил своих подопечных в «баню»: квартиру в ветхой хрущевке, где жили пятнадцать рабочих из Узбекистана. У них был унитаз с исправным сливом и горячий душ…

Большие дома, шумные улицы, рекламные щиты, толпы людей — от всего этого рябило в глазах, и сердце стучало быстро-быстро.

Рабочий день Акобира начинался за несколько часов до рассвета. От морозного воздуха было больно горлу и коже, однако стоило лишь как следует разойтись, размахаться, и Акобир спускал семь потов. К моменту, когда город просыпался, Акобир был совершенно измотан. Мышцы ныли, глаза слезились. Казалось, что его лопата разбивала не лед, а очередную иллюзию. Спасало одно. Когда было совсем невыносимо, больно, тяжело, он крепко зажмуривался, тряс головой. И тогда зима отступала, чужие однотипные многоэтажки превращались в родные горы, а Барфина, звонко смеясь, обнажала плечи. Становилось теплее.

А потом нагрянула ослепительно-яркая весна. Она вошла в жизнь Акобира неожиданно, нелепо, влетела во двор вместе с желтым такси. Водитель достал из багажника громоздкий красный чемодан, а вслед за ним, мягко хлопнув дверью, из машины вышла девушка. Она была совершенна. Белокурые волосы нежно пушились, вились и касались пояса. Губы сладко блестели. Коротенькая юбка оголяла безукоризненно стройные ноги, обутые в сапоги на тонкой шпильке. Девушка схватила чемодан и тут же согнулась под его тяжестью. С надеждой оглянулась по сторонам, заметила Акобира.

— Чего уставился? Помоги!

Он немедленно кинулся вперед, послушно поднял тяжелый чемодан, донес, следуя за блондинкой, до лифта. Покопавшись наманикюренными пальцами в сумочке, она вынула десятирублевую купюру, протянула Акобиру.

— Спасибо, милый.

Так его еще никто не называл. Этой же ночью пришла к Акобиру во сне и проделала с ним такие вещи, о существовании которых он даже не подозревал. Заглянула и Барфина — печально посмотрела на него и скрылась в дверном проеме… С этого момента в жизни Акобира появился новый смысл. Видеть эту девушку, любоваться ею, обожать… Как ее звали, он не знал, поэтому сам придумал ей имя — Байзо — «белая», «снежная». Белоснежка.

Он вычислил ее окна, он подкарауливал ее: наблюдал украдкой или, осмелев, попадался ей на глаза. Обычно она его не видела, не замечала. Но как-то произошло невероятное — она рассеянно посмотрела на Акобира и улыбнулась ему. У Акобира закружилась голова. Он целый день ничего не ел, был неловок, рассеян, едва не отрубил себе палец. Он был счастлив.

А однажды он увидел Байзо с мужчиной, приехавшим на большом черном джипе. Вместе они зашли в подъезд: окна Белоснежки зажглись, а потом погасли. Мужчина не выходил. В отчаянье Акобир подошел к его машине и со всей силы стукнул по ней кулаком. Среагировав на удар, джип тревожно заголосил. Пришлось спасаться бегством, стыдливо прятаться, прижавшись к стенке дома… В ту ночь заснуть так и не удалось.

Он вычислил ее окна, он подкарауливал ее: наблюдал украдкой или, осмелев, попадался ей на глаза. Обычно она его не видела, не замечала.

Вечерами он мечтал о том, как красиво и шикарно он бы ухаживал за Байзо, будь у него деньги. Он дарил бы ей золотые серьги, разноцветные бусы и, конечно, цветы. Не розы, гвоздики или тюльпаны, а хрупкие горные крокусы, что растут у него на родине. Когда на небе собираются тучи, пурпурные цветы захлопываются, прячут свою сердцевину. Но стоит выглянуть солнцу, как они раскрываются вновь, и становится понятно, что внутри они совсем другие, сверкающе-белые. Если бы только у него были деньги… Если бы только кожа была чуть светлее. Тогда бы Байзо поняла, узнала, какой он на самом деле. Представляя это, Акобир млел от радости, и работа кипела у него в руках.

*
Прошло три месяца со дня первой встречи Акобира и Байзо, когда на Москву свалилась гроза со шквальным ветром. В городской электроцепи что-то сломалось, оборвалось, и весь район остался без света. Черный, внезапно ослепший двор выглядел непривычно, странно. Акобир стоял у подъезда, наблюдая за тем, как немилосердно и сердито ветер теребит деревья. Он ждал свою Байзо. Было уже поздно, а она все не появлялась. И тут он услышал крик. Тонкий, болезненный, он пробирал до мурашек — словно кто-то провел лезвием бритвы по идеально-ровному стеклу.

Дядя Далер предупреждал: если что — не высовывайся, сиди тихо. Но Акобир почуял беду сердцем. Не думая о себе, он бросился на крик и не ошибся. На асфальте, едва тронутым редким оконным светом, лежала девушка, а над ней навис темный мужской силуэт. Заметив Акобира, мужчина засуетился и спешно бросился прочь. Акобир побежал к девушке. Это была Байзо.

Она лежала на спине, из головы текла кровь. Разорванная блузка обнажала грудь: Байзо дышала мелко и быстро. Она была без сознания. Акобир робко похлопал ее по щекам. Безрезультатно. Тогда, вспомнив совет знакомого врача, он взял ее за ноги и поднял их вверх. На этот раз все получилось. Байзо вздрогнула, открыла глаза и… закричала вновь. Она визжала, не переставая, отчаянно звала на помощь. Акобир, растерянный, испуганный, продолжал держать ее ноги. И неожиданно получил звонкий, хлесткий удар по затылку.

— А ну быстро отпусти ее, сволочь черножопая!

Их было двое. Молодые крепкие парни, от которых несло перегаром. Байзо, прекратив кричать, приподнялась и нервно всхлипнула.

— Бейте его! Этот чурка вечно на меня пялился! Он набросился сзади, но теперь я его узнала!

Акобир попятился. «Байзо, это не я, ведь я люблю тебя», — должен был сказать он, но не успел. Второй удар пришелся Акобиру по лицу, третий — в пах, четвертый — в живот. Били ногами, руками и чем-то железным. Акобир пытался вырваться, дать сдачу, но его обезоружили, нокаутировали болью. Тело хрустело, булькало, рвалось... А душа, униженная, покалеченная, плакала беззвучно и горько. Прошли минуты, но казалось — часы. И внезапно Акобир понял, что больше ничего не чувствует. Сквозь кровавую пелену он видел огни дома и редкие московские звезды. А затем они исчезли. Небо посветлело, очистилось, стало родным, домашним. Нежным облаком проплыло лицо Барфины.

Глаза смотрели ласково и влюбленно. Он хотел прошептать: «Прости». Но Барфина приложила палец к губам, тряхнула косичками, улыбнулась. И Акобир догадался: она все поняла и все простила.