В субботу Илье было скучно. Скука случилась не мимолетная, когда просто вдруг не знаешь, что делать, и слоняешься из угла в угол, а такая… Долгая, накопленная. Когда ты живешь от работы до субботы и точно знаешь, что суббота протянется в маяте, за ней — воскресенье, а далее вернешься в круговерть «будильник-метро-работа-метро-дом». И все с трепетом ожидая субботы. Но она не принесет ничего, кроме тоски, и так неделя к неделе. Из месяца в месяц. Спасало лишь то, что июль на дворе, теплые питерские ночи, обволакивающие молочным мороком. Тогда можно гулять. Выходить в час и гулять до четырех. И дышать городом. И видеть коня, несущего всадника ввысь…

А вот днем делать было совершенно нечего. Потому Илья сел в метро от злости на нечего делать, доехал до «Горьковской», вышел, купил пива и направился в сторону «Балтийского дома» — просто так сесть на лавку, пить холодное пиво, ни о чем не думать и избавляться от субботней маяты.

Лавки в парке были предательски заняты. То пенсионерами, то мамками с колясками. Илья злился, но не мог себе позволить развалиться с пивом на лавке, где сидит мамка с коляской. И не потому, что это дурной пример. А потому, что мамки и пенсионеры не были встроены в его систему координат, ему хотелось одиночества и наслаждения. Спонтанного, острого, мучительного. Убившего бы вселенскую скуку.

Девица посмотрела на него недоуменными глазами: «А у вас, разве, в сумке не живет никто?»

Илья прогулялся чуть дальше, вдруг увидел более-менее подходящую скамейку. И почти не занятую. Сидела девица, судорожно что-то искала в сумке, бормотала под нос. Илья даже хмыкнул: «Ищет помаду, небось, дура, и матерится!»

Он присел на другой конец скамейки, открыл пиво, глотнул… Успокоение не приходило, да и девица раздражала: все рылась и бормотала. Хотелось ее выжить со скамьи. Илья не выдержал:

— Девушка, вам помочь чем-то? Вы так активно что-то ищете? Что?

Девица посмотрела на него недоуменными глазами:

— А у вас, разве, в сумке не живет никто?

— Что-о?

— Ну, тот, кто запутывает провода? А-а… да у вас сумки нет, — разочаровалась она. — А у меня живет. Тот-кто-запутывает-провода. Постоянно запутывает провода наушников. Вот, вроде, только в сумку положишь — а достаешь петли с восьмерками, — пожаловалась.

Илья впал в ступор.

— Правда, я никогда его не видела, — философским тоном продолжала она, — но он есть, я его чувствую. И он меня. Но он все время занят, потому нам никак не встретиться.

«Во, больная», — подумал Илья. Но девицу разглядел.

Он не любил таких. Она была, на вид, его ровесница, около тридцати, плюс-минус. Полновата. Высоковата. Темноволосая. Одета небрежно: джинсы, вытянутая майка, балетки. Балетки, почему-то, разные: на одну ногу была надета синяя, на другую — зеленая.

Илья любил, чтобы невысокая, худая — мальвина-малышка. Волосы чтобы светлые и глаза олененка. И платье непременно, и туфли на остром каблучке. И маникюр. И… ну, что там еще такое соблазнительное и неуловимое?

— Я — Соня.

Илья вырвался из размышлений и понял, что с ним пытаются познакомиться. «Ну, хоть потрепаться, ладно».

Она уже вскочила и смотрела весело и нервно. Илья вдруг решил, что все к бесу, поеду!

— Илья. И давай на «ты».

— Давай, — легко согласилась она. — У тебя есть сигареты? А то я в сумке все равно ничего не найду, — виновато улыбнулась.

Илья увидел, что она контрастна: темноволосая и голубоглазая. «Не везет тебе сегодня, брат Ильюха».

Вслух же предложил:

— Пошли куда-нибудь?

— Куда-нибудь? — неопределенно переспросила Соня. В этой неопределенности был пофигизм и даже издевка такого высшего порядка, что Илью задело. Ему вдруг захотелось быть ей интересным, хотелось, чтобы она смотрела завлекательно, кокетничала, ну, то есть, вела себя так в эм-жо отношениях, как это было привычно ему. Строила глазки, наконец! Но Соня ничего не строила. Соня сидела на лавке и болтала ногой. Той, на которой балетка была зеленая. Илья растерялся.

— Нет, не пошли — поплыли! — Соня вырвала Илью из задумчивости. — Поплыли, только не на больших катерах, а пошли к Михайловскому, там есть маааленький , зато никто не надоедает, и пиво можно с собой. Я, потому что, тоже пива хочу.

И она улыбнулась.

Ему и не ему. Ему так никто не улыбался. Да и она улыбалась не ему, а предвкушению. И не от его общества, а от прогулки на катере, который, она, по-видимому, знала.

— Ну?

Она уже вскочила и смотрела весело и нервно. Илья вдруг решил, что все к бесу, поеду! А что! Увидел, как она, загоревшись прогулкой, топчется, аж подскакивает, глаза из голубых стали темно-серыми… Поехали!

— Да!

Они почти пробежали Троицкий мост и Марсово поле:

«Ты видишь, видишь эти фонари? Помнишь, как они фееричны в октябрьском вечернем небе! Это символично, это мрачно, но как прекрасно! Нет неба красивее, чем в октябре!»

«Я вижу и знаю, а ты чувствуешь когда-нибудь такое одиночество, что тебе не хочется ничего, даже банально напиться?»

Илья любил свой город с воды. Это совсем иначе, чем с земли, это иное измерение. Третье.

«Я сто лет живу в нем, кутаюсь в него, но сейчас мне кажется — мы прозрели. И мы сможем долететь до осени и не исчезнуть в маяте и равнодушии, и смотреть на фонари октябрьского неба».

…добежали до стыка Фонтанки и Мойки. И — чудо! Катерок, о котором она говорила, был свободен и стоял на приколе. Илья вдруг захотел взять ее за руку — и взял — помог спуститься и забраться на катер. Рука легко лежала в его ладони. Он даже растерялся, когда она поблагодарила и вежливо, но настойчиво руку освободила.

— Что-то не так?

Илья уже увлекся приключением и не понимал ее внезапной холодности.

Соня задумалась, вдруг скинула свои нелепые разноцветные балетки прямо в Мойку.

И… понеслось…

Илья любил свой город с воды. Это совсем иначе, чем с земли, это иное измерение. Третье. Не каждый город имеет третье измерение, а вот в Питере оно есть. Может быть, и четвертое есть… И еще какое-то…

«Бу-уу-уу», — пугала Соня под мостами, сложив руки рупором, а эхо гулко вторило: «Буу-буу»; «А-а-а», — орал он, не стесняясь, и маята, преследовавшая его, испарялась, уползала… И дышать было легко, и Илья вдруг почувствовал себя свободным.

Они плыли по Фонтанке, в обратный путь, когда Соня вдруг встала вплотную к борту, раскинула руки, словно обнимала город, и стала декламировать:

«На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн
И вдаль глядел…»

И дочитала до конца отрывок, до самых, комом к горлу подступающих всякому ленинградцу:

«Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!»

Он проснулся. Вспомнилось: теплая Сонина кожа, темные волосы в беспорядке… Проснулся и улыбнулся.

Взволнованная, выжатая от накала эмоций, счастливая — она дочитала и повернулась. Илья подхватил ее с борта, Соня доверилась его рукам…

…Они поймали такси, уже в такси целовались до крови, до скрежета зубов. Он привез ее к себе, еле попал ключом в скважину, — они сцепились на пороге, двое одиноких и счастливых внезапным не-одиночеством. И не было так никогда, ни у кого, ни с кем.

Потом… она гладила его лицо, руки, тело… Выглаживала, вынеживала, выцеловывала. Илья не думал — не мог, но чувствовал запредельное. Никто так и никогда. И никогда больше. И никогда больше и не надо. Потому что только с ней так возможно — вверх-вниз, в лед — в огонь, в память — в безумие. И еще раз… И опять вверх — вниз, качели. И ее легкие пальцы. И никогда больше не будет липучей маяты, потому что научили дышать.

Он проснулся. Вспомнилось: теплая Сонина кожа, темные волосы в беспорядке… Проснулся и улыбнулся. Открыл глаза.

Соня стояла, завернувшись в простыню, смотрела в зеркало.

Илья накинул плед. Подошел и обнял ее молча. Они стояли и смотрели в зеркало, а те, двое, из зеркала, смотрели на них. Те, из зеркала, были безмятежны и счастливы. Те, двое, в зазеркалье, были едины. Высокий уверенный мужчина. И нежная сероглазая женщина.

***

— Мне пора.

Она стояла, одетая. Илья не понял — куда, зачем. Но спрашивать не стал: мир зазеркалья потемнел и пропал. Соня тоже молчала. Потом не выдержала:

— Муж. А мне еще фрикадельки крутить.

— Муж?

— Да.

— Есть?

— Нет. Я его убила.

— Как?

— Как убивают? Топором, как Раскольников. Вот, убила. Теперь фрикадельки.

Те, из зеркала, были безмятежны и счастливы. Те, двое, в зазеркалье, были едины.

Илья подумал, что сходит с ума.

Соня криво усмехнулась:

— Из командировки возвращается. У меня фарш вчера куплен, надо что-то приготовить. Вот, суп сварю на скорую руку, с фрикадельками, котлет поджарю. И выспаться еще.

Илье показалось, что лучше бы маята последних месяцев, чем та чернота, которая вдруг его поглотила.

— А мы?

— Мы? Знаешь, сколько мне лет?

— Сколько? — он отвечал машинально, просто отвечал на вопрос.

— 35. А тебе 28. Нас — нет. Мне неинтересно на один день. А тебе не будет интересно через пять лет.

— Почему? — также машинально переспросил он.

— Потому что через пять лет мне будет 40, а тебе всего лишь 33. А через 10 мне 45, а тебе… А тебе будет все равно. А я не хочу.

Илья молча обнял ее и прижал так, что хрустнули ребра. Соня расплакалась. Илья гладил ее и что-то тихо шептал на ушко.

***

Тот-кто-запутывает-провода, вероятно, все же выбрался из ее сумочки и переплел их нервы, чувства, судьбы в тугой клубок.

Переплел и, довольный, вернулся на место. Все будет так, как он придумал.

Тот-кто-запутывает-провода.