Ток-ток.
Ток-ток-ток. Очень не хочется умирать. Кажется, что сердце стучит с громкостью отбойного молотка, перебивая скрип половиц, прогибающихся под тяжелыми шагами. Этот стук, ужасный стук. Красный, угловатый комок мяса, который необходим для того, чтобы жить. И который, возможно, станет причиной его смерти. Малыш не шевелится. Шаги останавливаются совсем рядом. Плевок. Контрольный выстрел. Еще один. Шаги удаляются.

Малыш долго не решается шевельнуться. Он просто лежит, придавленный телами, которые совсем недавно были его товарищами. Его глаза закрыты, залеплены бурой липкостью. Малышу кажется, что этот бурый цвет впитался в его кожу настолько, что дошел до костей и пропитал их насквозь. Наверное, если открыть глаза и посмотреть на себя в зеркало (остались еще на свете зеркала?), он увидит, что его глаза тоже стали цвета грязной земли вперемешку с чей-то кровью. Когда-то они были голубыми. Но это давно. Когда у Малыша еще было другое имя. Когда он еще не был пропитанным бурым ядом стариком.
Малышу семнадцать лет.

Ток-ток.
Оно еще стучит. Но его почти не слышно. Кругом крики, хрип, пули, земля, небо, снова земля, железо, хрип, хрип, хрип. Вчера Серега умер от холода. Он все хвастался, что за два года на фронте его не задела ни одна пуля. Счастливчик. Малыш натянул его одежду прямо на свою и сейчас ему приходится не бежать, а переваливаться. Зато не холодно. Рядом падают люди. Нет, уже не люди — трупы. Падают друзья, которые в мирное время не были бы друзьями. Падают враги, которые в мирное время не были бы врагами. Хотя бы потому, что в мирное время он бы их никогда не встретил. Сложно любить или ненавидеть того, кто не входит в твой маленький мир. Малыш наводит прицел на солдата, такого же мальчишку, как он сам. Ему не хочется стрелять, но хочется жить. Все еще хочется. Надо быть быстрым, если не хочешь быть мертвым. Долю секунды он смотрит на то, как худое курносое лицо с удивленными глазами разлетается на кровавые ошметки. Потом поворачивается и бежит дальше.

Малыш наводит прицел на солдата, такого же мальчишку, как он сам. Ему не хочется стрелять, но хочется жить. Все еще хочется.

Ток-ток-ток.
Серый, предутренний час. Сердце или настенные часы? Сон или память? Малыш тупо смотрит в потолок, пытаясь сориентироваться в темноте. Ток-ток. Нет, наверное, все-таки часы. Опять этот сон, один и тот же, набивший оскомину сон. Немой, с выключенным намертво звуком, как сломанный телевизор. Только череда изображений, всегда в одном и том же порядке, всегда в одной и той же цветовой гамме. Красно-серо-бурой. Малыш встает и закуривает сигарету. Больше не заснуть.

В углу комнаты не убранный с вечера мольберт, незаконченный холст с лунным пейзажем. Вдоль стен выстроены уже законченные картины. Мягкие поля, усыпанные белыми цветами, улыбающиеся лица, строгие изображения старинных церквей. И ни одной картины в красно-серой гамме.

Малыша уже много лет никто не зовет Малышом. Это имя осталось там же, где остались звуки из его сна.

Ток-ток. Стук в дверь.
— Деда, ты не спишь?
Узкая щель пропускает полоску света, запах меда и теплого хлеба. Санька маленькой мышкой просачивается в комнату, спутанные белые пряди, падающие на голубые, как у деда, глаза.

— Можно с тобой? Я принесла тебе хлеба и молока. Давай позавтракаем вместе, а потом ты нарисуешь мне единорога. Я видела его в книжке, но там он неправильный. Я расскажу тебе, как надо, и ты нарисуешь мне настоящего. Он будет жить в моей комнате, и я его буду любить. Очень-очень. Нарисуешь, правда?
— Правда.

Ток-ток. Ток, ток, ток. Стук маленького сердечка отдается в большом. Санька приютилась у деда на груди и, потихоньку отщипывая от его хлеба, полушепотом рассказывает ему о том, каким должен быть настоящий единорог.
— Ты ведь понимаешь, деда?
— Да.

Ток-ток-ток.