На главную
 
 
 

Десять дней августа
Автор: Ольга Q / 20.06.2008

Десять дней августаНа пороге - яркий солнечный квадрат с дрожащими краями. Это значит, Сонька, у которой я снимаю комнату, уже открыла окно; оно и бросает заплатки света навзничь на шершавый асфальт, которым покрыт двор. Позже квадрат скукожится, края его закруглятся, а ближе к полудню он растворится - солнце зайдет за высокое тутовое дерево, шелковицу. Я его почти ненавижу, этот тут, который из года в год портит мои шмотки. В прошлом году его сине-черные ягоды оставили свои несмываемые следы на любимой белой рубашке, в этом - атаке подверглись шорты. Мы с Сонькой уселись вчера пить вино, а потом выяснилось, что я сидела на переспелых ягодках... Не-на-ви-жу-э-тот-тут.

«Шо ты ненавидишь?» - Сонькина растрепанная голова в окне моей клетушки. Против света я не вижу ее лица, лишь неровный абрис взлохмаченных волос вокруг головы.
- Сонь, отстань. Тут твой я спилю. Ты же видела, куда я положила свою задницу. Могла бы сказать.

- Тю-у-у-у, - Сонька трясет головой. - Какие мы с утра гордые и непохмеленные. Вставай, давай, культурные отдыхающие уже на пляж сходили и вернулись оттудова. А ты спишь. Я уже рыбы наловила по утрянке - шесть штук, о какие!

Мама, конечно, говорила, что и это дорого - за такую халупу, но мы ездили сюда, и именно к Соньке, - так нам было тут хорошо.

Ну что ей от меня надо? Я уже загорела до цвета шоколада, и мама прочла мне по телефону лекцию о росте числа рака кожи. Я уже знаю «в лицо» все новые камни, принесенные последним штормом на золотой песок моего любимого пляжа. Я уже объелась чебуреками и даже сходила на дискотеку, где получила несколько недвусмысленных предложений. Мне почти хорошо. Почти - потому что вчера мы напились вина - я могу себе позволить это не сразу, а лишь через две недели после приезда, когда «кишки привыкнут к местной флоре», как по-умному выражается Сонька. И сейчас у меня ватные ноги и мерзкий вкус во рту. И - как укор - синее пятно, оставленное подлым тутом на моих лучших белых шортах. И чего лезть ко мне?

Мы первый раз гостили у Соньки лет десять назад - я была еще школьницей. Тут, под Симферополем, всегда вольготно отдыхалось небогатой публике: сладкая близость соленого моря стоила всего 5 рублей - койка в сутки. Мама, конечно, говорила, что и это дорого - за такую халупу, но мы ездили сюда, и именно к Соньке, - так нам было тут хорошо. Теперь маме юга запретили врачи, но она уже третий раз спокойно отпускает меня к Соньке в одиночестве. Спасибо, мамуль, это так здорово!

Сонькин дворик был сплошь заставлен скромными чуланчиками, которые она называла «партаментами». Мы всегда снимали крайний - крохотный, но с двумя окошками: одно смотрело во двор, на огромный стол, за которым граждане отдыхающие потчевались фруктами с местного рынка и вечеряли вином; через другое была видна полоска моря, отрезанного от поселка заросшим бурьяном полем. Чтобы дойти до воды и утонуть, наконец, в раскаленном песке пляжа, нужно было прошагать метров шестьсот, утопая в мягкой желтой пыли. Дальше, за узкой набережной, плавились под солнцем тела; рядом - пенились в масле чебуреки, а по вечерам в кафе играл ансамбль и отдыхающие «культурно развлекались».

А потом приезжал Мичман. Эта весть пролетала над пляжем стремительно, как ласточка: Мичман приехал, Мичман! И нужно было заранее «забивать» местечко в кафе, потому что было известно - на это шоу лишнего билетика не найти. И позже, когда небо уже тяжелело грузными, яркими звездами, какие бывают лишь в Крыму, в кафе появлялся мужчина в белом костюме и фуражке с якорем, который и послужил, наверное, поводом для прозвища. Он всегда был одет так и всегда выпивал сначала полный стакан водки; затем подходил к музыкантам, шептал им что-то и вставал к микрофону. И - пел. Но как пел! Старые знакомые песни звучали в его исполнении по-новому; его голос, который сейчас назвали бы сексуальным - низкий, бархатный, с легкой хрипотцой, - проникал в самые сокровенные, заповедные уголки души, - я видела, как украдкой вытирали слезы даже некоторые мужики. Женщины же просто теряли голову: они слушали Мичмана, подавшись телом вперед, будто еле сдерживая мощный, животный какой-то порыв - мне было боязно, не побьют ли как-нибудь Мичмана мужики, видя, как «колбасит» от него их женщин! Однако Мичман не был бит - ни разу. Его слишком любили и ценили; без него местный август не был бы августом...

И нужно было заранее «забивать» местечко в кафе, потому что было известно - на это шоу лишнего билетика не найти.

Он приезжал в конце лета и всегда ровно на десять дней. Жил - в подсобке кафе. Между песнями - пил водку, практически не пьянея; и снова пел, и снова пил, и чем больше выпивал, тем, казалось, становился глубже и чувственнее его голос. Ни имени его, ни отчества, ни почему такой звериной тоской полон его голос, я не знала. И не стремилась узнать - Мичман должен был оставаться загадкой.

- Ишь, опять приехал. Заливается, - ворчала по вечерам Сонька, слушая песни со своего дворика. - Мужик, на нем бы пахать, а он глотку рвет.

- Сонь, пойдем со мной вместе, послушаем его поближе - он просто чудо.
- Не ходила и не пойду! Бездельник. Понаедуть, пронимаешь, глотку драть, котов пугать. От такого воя рыба клевать перестает!

- Сонь, - я просто опешила, - ну ты чего? Я тоже – «понаедуть»? Отдыхают люди, радуются. Вот когда ты к нам в Москву приедешь, мы в Третьяковку пойдем...
- А и...! - Сонька с грохотом шваркнула старый чайник на плиту. - Не к тебе претензии. А у меня тут свой... большой зал консерватории. Все, зачахни.

И я слушала Мичмана одна. Перед отъездом на юг я рассталась с тем, кого любила больше жизни; все, даже море, где мы никогда не были вместе, напоминало мне Андрея, и потому в этот раз пение Мичмана я воспринимала особенно остро. И мне не было стыдно плакать. И я знала, что он, никогда ни на кого не глядящий, видел это.

...В тот вечер он пел допоздна; кафе взорвалось аплодисментами - им вторили те, кто слушал Мичмана снаружи, под звездным покрывалом. Народ потянулся к выходу; Мичман взял еще водки. Не знаю, отчего я вдруг осмелела - может, еще не выветрился в моем мозгу винный хмель, наведенный вчера Сонькиным вином?

- Можно? - спросила я, встав рядом со столиком Мичмана. Он удивленно поднял на меня изрытое глубокими морщинами лицо:
- Ко мне..?

Это было против правил. Никто и никогда не подсаживался к нему, никто и никогда не говорил с ним ни о чем, кроме, разве что, того, какие песни он будет петь; изумление Мичмана было искренним и безграничным.
- И зачем это вам, прелестное дитя?
- Я...Я...

- Можно? - спросила я, встав рядом со столиком Мичмана. Он удивленно поднял на меня изрытое глубокими морщинами лицо.

И тут я снова захлебнулась слезами, и я вдруг стала рассказывать ему о том, как мне худо, как больно расставаться с тем, кого любишь, и как больно оттого, что он не стал тебя задерживать; я говорила, а он, усадив меня на шаткий табурет, молча слушал, покачивая головой и потягивая водку.

Я замолчала, всхлипывая; он молча смотрел на меня. Потом вздохнул, положил свою огромную руку на мою:

- Как, говоришь, звали твоего... Андрей? А ты скажи ему, хоть когда-нибудь потом скажи: от любви не отказываются. Потому что ничего другого нет. А кто откажется - обязательно заплатит за это.

Он начал говорить - тщательно подбирая слова, как человек, не привыкший говорить.
- Я встретил ее тут, десять лет назад. Она ловила утром рыбу; я влюбился в нее, еще не видя ее лица - просто сердце мне сказало: это - Она! Мы были вместе десять дней; никто из женщин не любил меня так, и никого так не любил и не полюблю уже я. А потом мне пора было ехать. И я сказал - я скоро вернусь, ты даже не успеешь соскучиться. А она сказала - я уже скучаю по тебе. Но если ты скоро не приедешь - я умру. А я... не приехал. Не спрашивай - почему. Закрутила суета. Я приехал лишь через год, ни разу ей не написал за это время. Приехал, а ее нет. Бабка ее - вышла на улицу и смеялась мне в лицо. Она умерла, сказала. Не дождалась тебя. Она гордая, не могла ждать. Она говорила это и ела шелковицу из горсти, и мне казалось, что ее руки были измазаны не сине-красным соком, а кровью. Я не стал искать ее могилы - я просто не пережил бы это. Проклятое место. И не надо бы уже приезжать сюда, а я все приезжаю...

Он приезжал сюда в те самые числа, в которые выпало ему волей судьбы познать великую, настоящую Любовь. И пел в память о ней так, как поют псалмы богам в храме - плача душой.

...Я приплелась домой - зареванная, опухшая, и уселась покурить на лавочке под шелковицей. Опершись рукой на лавку, выругалась - на ладони жирным шлепком размазалась очередная упавшая ягода.

Сонька выглянула из своего чуланчика, молча посмотрела на меня, потом подсела ближе.
- Я с Мичманом сидела, - всхлипнула я. - Он мне все рассказал.
Сонька курила, цепляя колечки дыма на нос Большой Медведице.
- А он не сказал тебе, почему же он не приехал, когда обещал?

Я подавилась. Обрывки рассказа, каких-то детских воспоминаний - как я видела Соньку счастливой, ее бабка, вечно ворчащая, но обожающая Соньку, ибо ей выпало растить ее - все сложилось вдруг в единый, колоссальный, как Вселенная, пазл.

Она метнулась к себе; я трясла хлипкую дверь, чувствуя, как под ударами дрожит старая щеколда, но дверь все же устояла.

- Со-о-онь, это... была ты?!
- Ну. - Сонька задрала подбородок выше, заставляя слезу закатиться обратно за ресницы.
- Да ты что? Вы зачем с бабкой такую чушь-то придумали, что ты умерла??? Господи, что это??? Он же уехал опять!

Сонька беззвучно плакала:
- Один раз предал - и еще предаст. Я его ждала. А он позабыл меня на год. Тоже мне, нашел курортный вариант. Ездит теперь, поет, соловей...

Она метнулась к себе; я трясла хлипкую дверь, чувствуя, как под ударами дрожит старая щеколда, но дверь все же устояла. А через минуту я уже бежала через поле, понимая, что если он уедет - я никогда его не найду.

Но Мичман был еще в кафе. Не помню, что я говорила ему, помню лишь, как он побледнел; потом от бешеного бега у меня кончилось дыхание, закололо где-то слева, и я повалилась на бок прямо посреди поля, но Мичман вскинул меня на руки и бежал вместе со мной...

Он несколько раз ударил в дверь; отдыхающие высовывали головы из своих комнатенок, но, узнав Мичмана, спешили ретироваться. А потом Сонька открыла дверь. Она надела самое лучшее свое платье - такие, правда, носили лет десять тому назад, - и смотрела на Мичмана спокойно и гордо, слегка подавшись вперед. И он смотрел на нее.

А потом... Бывают минуты, когда все должны уйти. Просто уйти. И ничего не говорить.

 



 
 

Что не так с этим комментарием ?

Оффтопик

Нецензурная брань или оскорбления

Спам или реклама

Ссылка на другой ресурс

Дубликат

Другое (укажите ниже)

OK
Информация о комментарии отправлена модератору